После дебюта в студии, словно после обряда инициации, мы с Кариной вышли подавленные и тусклые, будто разом постарели. А Жерарчик, не в силах сдерживать тайное ликование, загадочно посмеиваясь, полдороги интриговал нас тем, что скоро сообщит некую потрясающую новость.
Оказывается, он искал подходящий антураж. Когда мы проходили по парку, интриган вскочил на постамент, оставшийся от унесённой ветром истории, гипсовой пионерки:
– А вот теперь сенсационное разоблачение! Внимание, дамы! Из стихов, что я прочитал, первые два – Бродского, а последнее, которое Разрываев похвалил – моё! Я – гений!!! Всё, в студию можно больше не ходить.
И действительно, в студии Жерар больше не появился. А нам с Кариной пришлось пройти все круги литературного ада, положить жизнь, чтобы с полным правом называться громким именем – писатель. Тратить сбережения, нервы, силы, чтобы донести людям свои сердца, не получая ничего взамен, кроме обидных тычков, непонимания, презрения и равнодушия. После мы даже нежно полюбили нашего учителя Ивана Марковича Разрываева, поняв, от скольких бед и разочарований он хотел нас предостеречь.
А Жерар… он жил забубённой жизнью настоящего поэта – непредсказуемой, полуголодной… и свято верил в свою гениальность.
Самое страшное – это сделать горе своей профессией. И мы пошли на это, бездумно поставили на поток стихи, что рождались исключительно от невыносимого одиночества. Поэтому оно никогда не покинуло нас. А Жерарчик шёл по жизни рука об руку со своим Вдохновением. Любовался им и боготворил. Счастливчик!
В хроническом неустрое, который Жерарчик высокопарно именовал не иначе, как богемный образ жизни, случались иногда периоды стабильности. Однажды он на удивление всем устроился на работу официально, что само по себе уже было невероятно и приравнивалось к ратному подвигу. После титанических усилий над собой, пришёл в магазин рядом с домом, куда был принят одновременно дворником и чернорабочим.
Каждый день Жерар вставал в пять утра и в любую погоду «приводил в порядок свою планету». Очень скоро Жерарчик нашёл в монотонном физическом труде отраду и вдохновение. Начальник нарадоваться не мог. Но из первого же отпуска Жерарчик на работу не вернулся.
По сути дела, поэт целый год усердно мёл улицу, долбил лёд в лютый мороз и таскал мешки (в этот период он даже стихи стал писать в несвойственном ему ритме) лишь затем, чтобы накопить денег на путешествие к морю, которого не видел никогда в жизни.
До моря бедолаге не суждено было добраться. Как всегда подвела излишняя доверчивость и бездумная восторженность. Ему казалось, что коварство, насилие и вообще всё самое страшное в его жизни прошло, оставшись там, за толстыми мрачными стенами исправительной колонии. Мечта детства оборвалась самым неожиданным образом.
В дорогу вместе со скудными пожитками, записной книжкой и томиком Гумилёва, Жерарчик взял и то, что открывало, по его мнению, доступ в любую компанию, концентрированное веселье – целый стакан анаши.
В поезде Жерар познакомился с двумя модными девицами, которых тут же обаял широкими гуманитарными познаниями. В эйфории от предстоящих приключений, интуиция и благоразумие покинули его окончательно. С весёлыми попутчицами тут же распочал дьявольскую заначку… а наутро очнулся весь ободранный, в крови, с переломанной рукой под железнодорожной насыпью. Без денег, без паспорта, и даже без дешёвого тряпочного рюкзачка.
