– В какого именно бога?
Жан-Батист остановил свое шествие. Встал аккурат напротив музицирующего племянника.
– Конечно же, в единственного Господа Бога, что послал на землю своего сына, Иисуса Христа, умершего на кресте за грехи наши, – без намека на акцент скороговоркой отчеканил отче, смотря на меня взглядом агнца.
– Ну, начинается… – протянул тихо Николас и добавил по-фламандски – видимо, дядя не понимал второго родного для племянника языка. – Oude fart trok erwten9.
Со стороны главного входа послышались голоса: с десяток пожилых мужчин и пара женщин, тоже не первой молодости, неспешно шли к нам, осеняя себя крестными знамениями. Половина из них нас не достигла, заняв места на скамьях. Некоторые с опаской поглядывал на Нико, и не думающего останавливать свою игру на органе. Я ухмыльнулся, поняв, что он заиграл мелодию одной известной довоенной песни.
Святой отец оглядел собор и недовольно нахмурился:
– Я надеялся покончить с делами до утренней службы… Mon fils, пройдемте в исповедальню.
Он указал на прямоугольную деревянную пристройку в углу, имеющую две дверцы. Мы прошли к ней, Жан-Батист открыл одну из дверей и исчез за драпированной темной тканью. Поняв, что я остался в растерянном одиночестве, он громко и торжественно изрек из глубины ящика:
– Пройдите в соседний chambre10!
Дверца передо мной закрылась; все еще недоуменный, я сделал, как было велено. В полумраке, окутанный запахами сухого дерева и пыльной ткани, уселся на твердое неудобное сиденье. С коротким стуком отъехала перегородка в стене справа: в темноте показалось благообразное лицо священника.
– Не желаете ли исповедаться, сын мой? – спросил он вкрадчивым голосом, будто бы пытаясь пригвоздить меня к деревянной стене своим потемневшим от полумрака взглядом цвета выдохшегося пшеничного пива. – Откройтесь передо мной как перед Богом. Я все прощу.
Как бы я желал, чтобы мне все простили! Но прощать было нечего: жизнь моя, к сожалению для Жана-Батиста, была простой и на удивление честной, даже в каком-то смысле скучной. Возможно, в пятилетнем возрасте я украл пару конфет со стола перед ужином. Кажется, подделал подпись матери под «двойкой» в своем школьном дневнике в шестом классе. Когда началась ПВ, совершать плохие поступки стало совершенно невозможно: красть было нечего, обманывать некого; что еще такого мог натворить подросток? Мародерство, насилие, убийства, разбой? Предательство Родины? Может быть, для исповеди подойдет случай, когда я выхватил из рук уснувшего человека на улице пакет апельсинового сока (совершенно не представляю, где он мог его раздобыть)? Или поделиться тем, что почувствовал, когда сестра сказала мне, что тот человек вовсе не спал? Я бы сделал наоборот, задав вопросы холеному пожилому иностранцу: а что он делал во время Войны, какие видел сны, о ком молился, и зачем прибыл в мой город?
Но этот святой отец мог стать проводником если не в Царство Божье сейчас, то, по крайней мере, в оплачиваемое деньгами будущее. Беспокоить его минувшими днями было бы неразумно.
– Пожалуй, я воздержусь, но спасибо, – ответил я негромко. К моему облегчению Жан-Батист принял отказ с истинно христианским смирением. Вздохнул, медленно и важно отдалился от перегородки, с достоинством прочистил горло, сказал:
– Ну что ж, тогда перейдем к делам мирским.
Я кивнул. Приготовился слушать католического священника.
