Они выбежали из электрички.
Родной поселок встречал запахом леса, пением птиц, безлюдьем и железным ящиком палатки в начале улицы.
Виктор почувствовал сильную усталость. Это всегда с ним бывало после работы – стоило сойти на землю Сорок третьего: глаза сами закрывались, ноги еле шли, и ему почему-то всегда представлялась вата в молоке. Он передвигался, ощущая себя ватой… белой и вялой… ватой, которую намочили в молоке…
Лена нежно обняла мужа за талию и беззвучно помирилась с ним. Брянцевы добрели до дома, вошли за калитку.
– Кто это свинячит? – отрешенно спросил Виктор и носком ботинка подвинул окурок с дорожки в траву.
– Кот из дома – мыши в пляс, – ответила Лена столь же отрешенно и позвонила в дверь.
Ждали долго. Лена утопила кнопку еще раз, долго держала. Заскреблись, отпирая.
Таня, бледная и растрепанная, тени в подглазьях, стояла на пороге и щурилась поверх родителей в утренний сад, влажный и яркий. Она была босая, до ляжек спускалась длинная безразмерная оранжевая майка.
– Чего не открывала? Встать не можешь? – при виде дочери Лена оживилась.
– Сковороду сожгла? – Виктор замер в прихожей, как бы бдительно прислушиваясь. – Чо-то горелым тянет…
– Да не горелым, Вить. Это ж табачина! – Лена оживилась еще больше.
– Табачина? – переспросил он, мрачнея. – Курила? В доме?
– Рита заходила, сигаретку в окно… Я не могла ей запретить… Я всё проветрила…
– А ну-ка дыхни! – приблизилась мать.
Таня сделала шаг назад.
– Одно огорчение… Значит, одну ее оставлять нельзя! – заурчал Виктор. Склонился, чтобы снять ботинки, и сообщил в пол: – А Ритка твоя – шлюха. – Разогнулся. – Такой же хочешь быть?
– Козу хоть кормила или нет? – спросила Лена.
– Кормила.
– Не врешь? Еще раз покорми. День на дворе.
Супруги отправились на второй этаж – отсыпаться каждый в своей комнате.
Таня поставила чайник, подергала руками, поприседала. В комнате летал шершень. Хорошо, что ночью не цапнул. Она поохотилась за ним, загнала и на деревянном столе раздавила темно-синим корешком русско-немецкого словаря. Раздался мерзейший хруст. Села пить кофе перед телевизором, убавив звук.
…Около полудня она взлетела по лестнице к матери, наклонилась, затормошила. Лена долго не поддавалась, наконец резко очнулась:
– Чего ты?
– Баба! Валя! Баба Валя! Сгорела! – выкрикнула Таня, остро всматриваясь в материнское лицо. – Баба Валя сгорела!
– Как?
– Вчера. В Москве. В троллейбусе. Тетя Света звонила. Вчера сгорела она – баба Валя!
Лена нашарила ногами тапки.
– Что же ты меня к телефону не позвала?
– А ты говорила: если спите – вас не будить.
– Да здесь же другое…
Переместились в комнату к Виктору.
– Чего шумим? – Он лежал с открытыми глазами, закинув руки за голову.
– Баба Валя сгорела! – выпалила дочь.
– Сердце чуяло, скажи? – спросила жена.
– Выйдите. – Он поднял колени под одеялом. – Сейчас оденусь.
Лена перезвонила Свете, своей сестре по отцу. Всплакнула в трубку. Дала трубку Виктору – тот промямлил что-то и несколько раз внушительно кашлянул.
Принес сверху бутыль “Рояля”, извлеченную из железного шкафа; на кухне выпили по рюмашке с водой. Таня просто помолчала рядом у кухонного окна, за которым висела картонная кормушка – яркий пакет из-под сока с вырезанным арочным отверстием. В кормушке, покачивая ее, бойко, как заводные, клевали хлебные крошки два воробья.
– К Асе пойдем. Оденься, – сказала Лена, вытирая полотенцем лицо, по которому текли слезы. – Дай ей корма. И на крыльцо веди.
