И подмигнув, она устремилась в сторону пристани.
Не могу сказать, что я не встречал в жизни прытких старушек, но скорость, с которой удалялась лодка моей случайной знакомой, удивляла. Да и старушкой её называть не хотелось. Опустив вёсла в воду, я последовал за ней.
Через двадцать минут мы уже сидели в одном из многочисленных ближайших ресторанчиков – словно бабушка и внук, вышедшие на прогулку.
– Вы так лихо управляетесь с лодкой, – сказал я, тут же поняв многозначительность фразы.
– Хорошо, что мы не на море, правда? Но вообще, это превращается в привычку, я каждый год с кем-нибудь вот так знакомлюсь. В прошлом году сбила человека на лыжах.
– На водных?
– Нет, на обычных, для снега.
– Вы ещё и на лыжах катаетесь?
– Раньше я могла позволить себе большее, но теперь я катаюсь только в трёх случаях: на лодке, на лыжах и на автомобиле. Разумеется, за рулём.
Никогда ещё я так сильно не хотел спросить человека, сколько ему лет. Хотя привязка к возрасту мне всегда казалась отвратительной. Предрассудочной. Меня удивляли друзья, отказывавшиеся вступать в отношения с двадцатилетними парнями. Они говорили: «Восемь лет разницы – слишком много, у двадцатилетних в голове ещё ничего нет и в большинстве случаев вряд ли будет, а самомнения на миллион». И удивляли девушки, сплетничающие о подруге, заведшей роман с мужчиной на тридцать лет старше: «…даже если у вас будут дети, он же не доживёт до их совершеннолетия! Это если вообще будут дети – ему своих двоих наверняка достаточно». И удивляли приятели-бизнесмены, уверяющие, что для такой работы двадцать пять – это слишком мало, «пусть опыта наберётся», а тридцать – уже много, «в этом возрасте человека не переучишь».
Для меня возраст был просто цифрой. Если только речь не шла о сексуальном интересе. Но и это скорее для статистики. В свои двадцать восемь я уже убедился, что сорокалетние в общем ничем не отличаются от двадцатилетних. Разве что у последних ещё есть хоть какие-то устремления. Шанс не разбазарить время по пустякам.
– А вы? Вы часто заводите новых друзей? – спросила она, и я вдруг заметил разницу в наших позах.
– Именно с этой целью я и отправился в путешествие.
Я сидел, прислонившись к спинке кресла, она – совершенно ровно, держа позвоночник.
– Социальные травмы, кризис интереса, а может, синдром Аспергера, понимаю. Я была учителем, потом в университете преподавала – сколько этих травм прошло перед моими глазами. Война, социализм, революция. А знаете, я поняла, что сама революция не так важна, как выход из неё.
– Что будет после?
– Да, что будет после, когда всё уже свершилось. Мне революция напоминает дни рождения – особенно в детстве. С ожиданием праздника, надеждами, составлением списка гостей и выбором праздничного торта. И, конечно, подарки. Самое главное, чтоб подарили всё, что загадано. А потом сам праздник – приходят гости, взрослые пьют шампанское, детям – лимонад и вкусные пирожные. Самые-самые вкусные пирожные! – она мечтательно причмокнула. – Подарки в красивой упаковке, улыбки, счастье. И вот это ощущение, совершенно детское ощущение радости от того, что стал на год взрослей. Что уже не семь, а восемь.
Я подлил нам чаю, глядя ей в глаза, боясь даже на секунду потерять внимание. Она продолжала:
– А потом, как вы сами понимаете, наступает утро. Гости разошлись, посуда перемыта, подарки нашли своё место. И наступает разочарование. Или, точнее, как это, опустошённость. Лёгкая детская опустошённость, которую сам в своём детстве объяснить не можешь. А только знаешь, что до следующего дня рождения целый год, и как-то надо с этим жить.
