Он дышал. Это дыхание уже не было хриплым и беспорядочным, как раньше – оно стало ровнее, глубже, будто его тело постепенно возвращалось к жизни. Каждый вдох звучал, как выстрел в мою нервную систему. Я считала их. Один. Второй. Третий. Не потому что нужно – а потому что больше не знала, за что держаться в этой реальности.
Я стояла над ним, меняла повязку, отслеживала оттенок крови, вглядывалась в край шва, искала признаки воспаления. Машинально. Всё внутри меня уже несколько дней работает, как стерильная операционная машина: точно, быстро, безразлично. Только это "безразличие" предательски дрожит в пальцах, каждый раз, когда я случайно касаюсь его кожи. Она горячая. Сильная. Слишком живая. И почему-то пугающе настоящая.
Он красивый. Я ненавижу это слово, но ничего другого не подбирается. Грубый. Чёрствый. Слишком настоящий. Плечи, как из камня. Грудная клетка, будто выточена. Волосы короткие, с небрежными вихрами. Щетина жжёт скулы, как наждачка, но хочется провести по ней пальцами. Его лицо в покое похоже на маску из древнего мифа – герой или убийца, не поймёшь, пока не заговорит.
Я смотрю на него дольше, чем положено. Не как врач. Как женщина. И эта мысль – как плевок в душу. Я отвожу взгляд. Но поздно. Что-то внутри уже шевельнулось.
Он вздохнул глубже. И в следующий миг открыл глаза.
Медленно. Тяжело. Веки дрогнули, как будто за ними был не сон, а каменная плита. Его зрачки встретились с моими – и всё внутри сжалось в точку. Глубокие, тёмные, как колодец. В них нет вопросов. Только знание. Он смотрит на меня, как будто знал, что я здесь. Что я буду рядом. Что я должна быть рядом.
Я замерла. Не дышала. Не шевелилась. Только сердце колотилось, как птица в клетке.
– Ты… – он говорит тихо. Его голос хриплый, надорванный. Как обугленный шелест. – Спасла?
Я не отвечаю.
Он улыбается. Небольшим, усталым, страшным движением губ.
– Тогда ты моя.
Я не успела ничего сказать. Просто сделала шаг назад. Как от ожога.
Он закрыл глаза. Снова. Как будто просто сообщил факт. Как будто поставил галочку. И ушёл обратно в сон.
А я стою. И не могу пошевелиться. Потому что это не был бред. Не был жар. Он сказал это с такой уверенностью, с которой обычные люди говорят: "Ты уронила шарф."
Как будто это уже решено.
Как будто меня уже забрали.
Он не просто просыпался – он возвращался. С каждым часом, с каждым уколом, с каждой моей сменённой повязкой в нём будто собиралось что-то опасное, структурное, тяжёлое, как оружие. Когда глаза открылись в тот вечер – не в бреду, не случайно, а с ясностью – я поняла, что теперь не наедине с больным, а наедине с хищником, который приходит в себя и вспоминает, кто он.
Он не моргнул. Не задал ни одного вопроса. Просто смотрел. Прямо, бесстыдно, спокойно. Как будто видел меня раньше. Как будто знал. Его взгляд был не по-мужски заинтересованным, не томным, не благодарным – он был хозяйским. Глубокий, выверенный, холодно-присваивающий.
Я напряглась. Сердце забилось резко, как от укола. Но я не отвела взгляд. Наверное, из принципа. Наверное, от страха. Наверное, потому что так делают врачи, когда встречают нечто, что не могут вылечить.
– Ты врач? – спросил он. Голос хриплый, низкий, с надрывом, но цепкий, как стальной трос.
– Да, – я ответила, стараясь держаться ровно, не сдаваться, не показывать, как сжались руки.
– Ты спасла меня?
Я кивнула. Он и сам знал, что да. Но ему нужно было это услышать.
