На улице погано под стать настроению. Снег, липкий и мокрый, цепляется за окна и тут же тает, съезжая по стеклу скользкими комками. Даже вселенская жизнерадостность Арта, которую он старательно рассыпает повсюду, не спасает. А временами даже злит, ведь, что бы ни происходило, Кавано будто накрыт колпаком дзена и умиротворения, внутри которого слова «проблема» не существует в принципе, – в то время как я всегда остаюсь снаружи. Раздраженная и злая.
Шон меня понимает. Каждый раз, когда они вместе долго занимаются чем-нибудь, он возвращается усталый и выжатый, с притворной обреченностью жалуясь на шутки Арта, но какой-то… свободный. Будто сбрасывает с плеч груз, копившийся тысячи лет.
– Я не знаю, как Арт это делает, – однажды признался Шон. – Да, он чересчур эмоциональный, шумный, его всегда до колючей чесотки много. Но я ни разу не встречал таких как он. – Рид выдержал длинную паузу и добавил еле слышно: – А еще Ник доверял ему так, как никогда не доверял мне.
И как бы не было стыдно, но в этот момент внутри меня пускает крохотные корни мерзкая мысль, что Таю он тоже доверял.
– Передай разводной ключ.
– Что? А, да, сейчас. – Моргнув пару раз, я отвожу взгляд от окна и спускаюсь на пол. Выбираю тот инструмент, что ближе, и протягиваю Шону. Вернее, вкладываю в высунутую из-под столешницы ладонь, потому что под кухонным гарнитуром торчит только нижняя половина Рида.
– Ви, это плоскогубцы, – ворчит Шон.
– Ой, прости. Они все слишком похожи.
– Ну разумеется.
Шон сам нашаривает на полу нужный инструмент и снова скрывается под раковиной. Я стискиваю зубы и, вернувшись на свое место, обхватываю кружку обеими руками. Интересно, что именно означало это многозначительное «ну разумеется», третье за сегодняшнее утро? Снисходительность, проявление терпения или скрытую иронию над моими попытками помочь? Бывают дни, когда чувства Рида понять сложно.
В один из таких дней – я тогда лежала не вставая – Шон пришел ко мне в комнату. Как обычно, в вязаном свитере, от которого каждый бы уже, наверное, нервно исчесался, но не он. Сел на кровать и долго молчал, а потом произнес – не как вопрос, как утверждение:
– Это был он, да? – И отвел взгляд.
Это был он.
– Помнишь… – продолжил Шон. – Тогда в отеле, сразу после нашего побега, мы решили, что я командир?
Я кивнула. Шон сделал паузу, а потом принялся говорить все быстрее, будто торопился выдохнуть слова прежде, чем оборвать на полуфразе – словно наказывая самого себя за излишнюю откровенность.
– Я с самого начала догадывался, что это не так. Знаешь, как это бывает? Лучший в любом деле: капитан школьной команды по регби – первый по успеваемости. Я просто не хотел смиряться. – Он замолк, а потом добавил еще тише: – А Ник просто позволял мне…
Задумавшись на секунду, я тогда впервые осознала: Шон тоже себя винит. Стало стыдно: я настолько погрязла в собственной жалости и попытках выбраться из бездны безысходности, что не заметила, как на его плечи тоже легла правда, от которой уже не спрятаться.
– Спасибо, – тихо ответила я, не уверенная, за что именно благодарю – за его непростую честность, за то, что поняла сама, а может, за еще одну протянутую меж нами нить, неуловимую, но важную.
Вот с тех пор я часто и думаю о том, что Шон морально старше любого из нас. И дело тут не в цифрах в паспорте.
– Если хочешь быть полезной, наведи порядок в ящике для инструментов, пожалуйста. Там бардак, – просит он, вырывая меня из раздумий.
