Если неровный квадрант «жизнь как Добро» орошается мелкими и постоянными заботами ни о чём и по пустякам, то противоположный ему «бессмертие как зло» – как из ведра, обухом по голове, пыльным мешком из-за угла.
Здесь мы погружаемся в глубокую, пещерную, абсолютную темень и первое, что теряем, – время. Странно, но эта потеря воспринимается как бесконечность. В «Божественной комедии» Данте ад страшен не своими муками, а их бесконечностью.
Вторая потеря – потеря себя как субъекта действий. Потеря собственной субъектности невольно и однозначно значит для нас практически всё в себе. В злом бессмертии мы объективируемся – и, как знать? – не является ли Космос и мы вместе с ним омертвлённой объективацией чьей-то субъектности? И тогда горестный вопль Ницше «Бог умер!» – может быть, самая высшая догадка человека о происходящем вокруг него мире.
Потерянное пространство – пространство покоя и позабывания, эллинами оно описывается как пространство за рекой Летой: вот излучина, поворот, последний взгляд на жизнь и оставленных живых, последнее воспоминание – и полная потеря памяти о том. Лета несет на своих водах нового путника, потерянного, потерявшего всё, потерявшегося в небытии.
И ещё.
Любое бессмертие – потеря смысла и сюжета: они невозможны в силу бесконечности бессмертия, мыльные оперы – жалкие пародии на бессмертие – тому непочтенное доказательство. Бессмертное зло к тому же ещё и не имеет морали, которая ставится в конце любой жизни и басни.
Так определились первых два пространства – трагическое «Добро как жизнь» и потерянное пространство «зло как бессмертие».
«Добро как бессмертие» – модель, описанная в «Космическом субъекте» В. Лефевра, мир, подчиняющийся нравственному императиву И. Канта и второму началу термодинамики, которые по сути – одно и то же, мир тепловых машин, терпеливо борющихся с энтропией Вселенной, пыхтящее и работающее наджизненное пространство слепящих бездн, медитативная сосредоточенность на восходяще-нисходящих потоках сознания. Это пространство сосредоточения на себе одновременно и беспредельно эгоистично и беспредельно альтруистично, ибо забота о Вселенной при сильном и очень сильном антропном принципе есть забота о себе самом, а забота о себе – печение о Вселенной.
В представлениях многих древних народов (египтяне, эллины) душа (маленький ребенок) – фигурка в руках человека, идущего в царство мёртвых. Это – несомненный образ себя, который имеет свой образ себя, ибо то, что имеет образ – лишь остаток предыдущей инкарнации. А у того образа – есть свой осколок предыдущей инкарнации – и так до первого воплощения души многие сотни и тысячи лет. И каждый несёт в себе не обрывки событий, а лишь их этическое содержание, называемое нами совестью: чем дальше мы продвигаемся в «матрёшку» своих образов, тем более властно звучит в нас голос совести. И это значит, что миф («рассказ об истинном») – продукт коллективной, чаще всего этнической совести.
Так как масштаб здесь решительно не играет никакой роли, то эта матрёшка может быть вывернута наизнанку и рассматриваться как субъект космосостроительства.
И, наконец, «зло как жизнь», злоба дня, суета и маета невнятного потока будней, бестолковщина и вопиющая о самой себе, а более ни о чём актуальность, вихрь информационного мусора, пыль дорог, а более – бездорожья, тщательная тщета дел, бед, дней, полное рассеяние попусту и до пустоты, опустошённости, усталости. В рассеянном свете дня неуместны тайны, романтика, мистические озарения и вспышки – какие могут быть вспышки при свете дня? – они бесполезны. Здесь, в этом суматошном пространстве броунады на ковре и под ковром есть лишь хлопоты о пользе. Да, здесь не до Добра, здесь выбор лишь меж пользой и вредом. Освещённая повседневность и здравосмысленность этого пространства позволяет нам не подыхать с голоду, получать по заслугам и за труды, выполнять расписания и обязательства и ожидать того же от других.
