– Хватит!
Она заплакала, тотчас смирившись, и, сложив руки, взмолилась:
– Прошу тебя, оставь нас в покое. Мы были так счастливы! Я думала, что ты о нас забыл, и благодарила небо за каждый прожитый день. Ну да… я по-прежнему очень тебя люблю. Но Женевьева… Видишь ли, я не знаю, что я готова сделать для этой девочки. Она заняла твое место в моем сердце.
– Я заметил, – со смехом сказал он. – Ты с удовольствием послала бы меня к черту. Ладно, довольно глупостей! Я не могу терять времени. Мне надо поговорить с Женевьевой.
– Ты будешь говорить с ней!
– А что, это преступление?
– И что же ты хочешь ей сказать?
– Один секрет… очень важный секрет… очень трогательный…
Старая дама пришла в смятение:
– И который, возможно, причинит ей боль? О! Я всего боюсь… я всего боюсь для нее…
– А вот и она.
– Нет, еще нет.
– Да, да, я слышу ее шаги… Вытри глаза и будь разумной.
– Послушай, – с живостью сказала госпожа Эрнемон, – послушай, я не знаю, какие слова ты скажешь, какой секрет собираешься открыть этой девочке, которую ты не знаешь… Но я, я-то ее знаю, и вот что я скажу тебе: Женевьева стойкая натура, сильная, но очень чувствительная. Осторожней со словами… Ты можешь ранить ее чувства… о которых понятия не имеешь.
– Да почему, Боже мой?
– Потому что она не твоей, другой породы, другого мира… Я говорю о другом моральном мире… Есть вещи, которых тебе не дано понять. Препятствие между вами двумя непреодолимо… У Женевьевы совесть чистейшая и высочайшая… а ты…
– А я?
– А ты человек нечестный.
III
Вошла Женевьева, такая прелестная и оживленная.
– Все мои малышки в дортуаре, у меня десять минут передышки… Бабушка, в чем дело? У тебя такое странное лицо… Опять все та же история?
– Нет, мадемуазель, – сказал Сернин, – думаю, мне, к счастью, удалось успокоить вашу бабушку. Но мы говорили о вас, о вашем детстве, и, похоже, эту тему ваша бабушка не может затрагивать без волнения.
– О моем детстве? – Женевьева покраснела. – О, бабушка!
– Не ругайте ее, мадемуазель, случай направил разговор в эту сторону. Оказалось, что я часто проезжал мимо деревушки, где вы выросли.
– Аспремон?
– Аспремон, возле Ниццы. Вы жили там в новом доме, совершенно белом…
– Да, – сказала она, – в белом доме с окнами, обведенными синим… Я была очень маленькой, Аспремон я покинула в семь лет, но помню мельчайшие подробности того времени. И я не забыла сияния солнца на белом фасаде, и эвкалипт в глубине сада…
– В глубине сада, мадемуазель, росли оливковые деревья, под одним из них стоял стол, за которым в жаркие дни работала ваша матушка.
– Это правда, правда, – взволнованно произнесла она, – а я играла рядом…
– Именно там, – продолжал князь, – я несколько раз видел вашу мать… Увидев вас, я сразу же узнал ее образ… только более радостный, счастливый.
– Да, моя бедная матушка не была счастлива. Отец умер как раз в день моего рождения, и ничто не могло ее утешить. Она много плакала. От того времени у меня сохранился маленький носовой платок, которым я вытирала ее слезы.
– Маленький носовой платок с розовым рисунком.
– Как! – удивленно воскликнула она. – Вы знаете…
– Однажды я присутствовал при том, как вы ее утешали… Вы так мило ее утешали, что сцена отчетливо сохранилась в моей памяти.
Женевьева пристально вгляделась в него и едва слышно прошептала:
– Да… да… мне кажется… Выражение ваших глаз… и звук вашего голоса…
На мгновение она закрыла глаза и сосредоточилась, словно безуспешно пыталась поймать ускользавшее воспоминание. Потом продолжала:
