«А ему ведь и вправду хреново…»
– На ком поедем? – продолжаю я, имея в виду, на чьей машине мы отправимся на поиски какого-нибудь мало-мальски приличного заведения в моем районе, потому что ехать в центр реально не хочется, а ехать в «Успенское» после вчерашнего – тем более.
– На мне, иначе я точно напьюсь, – мрачно произносит Андрей, продолжая смотреть сквозь меня.
– Ты вчера пил? – я прищуриваюсь.
– Нет. А что, по мне не заметно? – вяло огрызается он.
– Заметно. Уже. Ладно, погоди, я переоденусь, и мы сразу выходим.
Литвин рассеянно кивает и косится на мои домашние джинсы, футболку и мокасины на босу ногу (не в шлепанцах же перед девицами из клининговой компании ходить?) и, кажется, впервые замечает, во что я вообще одет.
– Хочешь, попей чайку, пока будешь ждать меня? – предлагаю я и киваю на кухню.
– Да ну, неохота ради этого ботинки снимать. Я лучше тут посижу. – Андрей плюхается на банкетку.
Когда я, натянув свитер и сменив джинсы, выхожу из спальни, то застаю Литвина в позе Роденовского мыслителя: согбенная спина, потухший взгляд, наморщенный лоб, подбородок с окладистой рыжеватой бородкой, упертый в чудовищных размеров кулак. Но эта поза вызывает не улыбку, а откровенную жалость, и мне уже жутко хочется взять Андрюху за шкирку и хорошенько встряхнуть его, а ещё лучше, набрать Карине и от души навалять ей за то, что она по своей дурости ломает Андрея. Вместо этого я говорю:
– Все, я готов, поехали.
– А, что? – Литвин вздрагивает и приподнимает голову. В голубых глазах – скорбь, печаль, вселенская тоска и что-то ещё, что до ужаса напоминает затравленный взгляд мужчины, загнанного любимой женщиной в угол.
– Я говорю, поехали, – жестко повторяю я.
– А, ну да. – Вынырнув из своих невеселых мыслей, Литвин поднимается. Я надеваю куртку. Мы выходим из дома, я запираю дверь, мы спускаемся вниз, садимся в машину и едем по Рублёвке в сторону заведения с занимательным названием «Fresco», которое я успел найти по Интернету и которое не обрадовало меня ничем, кроме относительно близкого расположения.
Разговор в машине не клеится. Не клеится он и в кафе, где я быстро закидываю в себя салат и кусок мяса, а Андрей вяло ковыряется в «Цезаре» и бросает унылые взгляды на пару, сидящую за соседним столом. Пара состоит из мужчины и девочки лет четырех-пяти. Поскольку девочка и мужчина похожи, я делаю несложный вывод, что это отец и дочь. К стулу девочки привязан воздушный шарик – по всей видимости, папаша с дочкой где-то гуляли, а теперь зашли сюда пообедать. Девочка, сидя на слишком высоком и широком для нее стуле, болтает ногами, жизнерадостно щебечет, разглядывает официантов, кафе и периодически озабоченно оглядывается на шарик, пока отец пытается скормить ей очередную ложку картофельного пюре, горкой лежащего в её тарелке.
Я смотрю на Литвина, который сейчас, кажется, готов всё отдать, лишь бы рядом с ним была его дочь Алена, на мужчину, который терпеливо подносит ложку ко рту своего ребенка и… и мне горько. Делаю попытку найти в этой сценке хоть какой-нибудь повод для юмора, но вместо этого ищу в себе чувство, хотя бы отдаленно похожее на то, что испытывает Андрей. Ищу – и не могу найти. Я не знаю этого чувства. Есть, правда, пара моментов из детства, когда мне было лет пять или шесть и мой «отец» вот также водил меня обедать в кафе, расположенное рядом с домом, пока моя «мать» убиралась в квартире и просила нас вернуться домой «не раньше пяти, а то я опять ничего не успею». Но я совершенно не помню, как мой «отец» тогда смотрел на меня – он просто смотрел, вот и все. А заодно и рассказывал, какое прекрасное и, главное, уже придуманное им будущее меня ждет: элитная школа, элитный ВУЗ и востребованная во все времена профессия.
