«Да, детка, мы неплохо изучили друг друга». Впрочем, эта мысль распадается на куски, когда я делаю новый толчок, а еще через пару минут все наши игры в ха-ха заканчиваются, и мы со стонами, под вопль будильника, кончаем практически одновременно.
Примерно через двадцать минут я, насвистывая, стою у плиты и орудую ложкой в высокой кастрюльке, деликатно оставив Сашку одну в спальне, пока она одевается. Выходит на кухню ко мне уже собранная, я бы даже сказал, деловитая (строгий пучок плюс свежевыстиранные и свежевысохшие джинсы и свитер). Но, главное, босиком.
– Почему не в тапочках? – киваю на маленькие голые стопы ног, быстро-быстро пробегающие по плитке пола по направлению к ближайшему стулу.
– Твои тапочки с меня сваливаются, – заявляет она и плюхается на стул, поджав под себя одну ногу. Шевелит пальчиками второй, а я стою и хлопаю ресницами, уставившись на ослепительно-белую узкую стопу с ноготками, покрытыми алым лаком, и пытаюсь восстановить способность связанно мыслить. Господи, что же это за морок такой? Ты пару раз взял ее ночью, она разбудила тебя в пять утра, чтобы продолжить, ровно тридцать минут назад вы еще раз переспали, а ты стоишь и не помнишь, о чем ты вообще ее спрашивал, и только марево картинки обнаженной женской ступни на сетчатке твоих глаз, да еще наступившая тишина напоминают тебе о том, что ты находишься в состоянии невесомости.
– Не смотри так, – смущенно шепчет она и, закрыв вспыхнувшее лицо рукой, делает вид, что поправляет волосы.
– Как «так»? – придя в себя, подхватываю кастрюльку за ручку и направляюсь к столу.
– Ты знаешь, как, – фыркает Сашка, и тут ее лицо изумленно вытягивается, когда она видит, что я выкладываю нам на тарелки.
– Это… это что, каша? – вскидывает на меня не верящие глаза.
– Мм. Овсянка, – усмехаюсь я.
– Слушай, я… я не буду, – растерянно бормочет она, когда я, закусив губу, чтобы не засмеяться, вручаю ей большую ложку. – А бутебродиков вчерашних нет?
Господи, тон до того жалобный, что я, не удержавшись, с грохотом ставлю кастрюлю на стол, отворачиваюсь и начинаю хохотать, опираясь о мойку.
– Не смешно! – обиженно жалуется она в мою спину.
Еле упокоившись, перестал смеяться. Оборачиваюсь:
– Ты вчера что помимо холодных бутербродиков ела?
– Ничего, – отвечает чуть раздраженно, напоминая мне, что она – взрослая-девушка-сама-по-себе.
– То есть, сидела на сухомятке. Да? – Пауза. – Все, Сань, давай, ешь кашу… Или, подожди-ка, так сказать, подсластим тебе пилюлю. – Распахнул холодильник, поискал глазами джем, сваренный Вероникой, прихватил банку и вернулся к Сашке: – На, в кашу положи, будет вкусно.
– Зараза, – бормочет она и добавляет что-то еще на эстонском, что, судя по тону, можно перевести как «черт бы тебя побрал, Сечин». Нехотя придвигает к себе тарелку с овсянкой, после чего прицельно смотрит на банку и, открутив крышку, щедро выкладывает на кашу клубничный джем. Зачерпнула эту смесь ложкой и, морщась, потянула ложку ко рту. Буквально слизнула каплю каши, задумчиво пожевала, издала нечто вроде одобрительного: «Хм» и, откинувшись на спинку стула, зачерпнула полную ложку. Переправила кашу в рот и вскинула на меня глаза: – Слушай, а вкусно! – Спохватывается: – А ты почему не ешь?
– И я буду, – невозмутимо киваю я и на ее глазах достаю из холодильника тарелку с нарезкой и сыром. Поставил все это на стол и, удобно расположившись на стуле напротив замершей Сашки, начинаю со вкусом складывать себе бутерброд. Саша медленно кладет ложку на стол, и я уже предвкушаю либо взрыв, либо, вообще, ложку мне в голову, но тут она начинает смеяться, и этот звук серебром разливается по моей кухне.
