– А знаешь, что, Сечин, – небрежно начинает Сашка, задумчиво разглядывая свои ногти в то время, как наша машина огибает центральный корпус, – вот сижу я и думаю: а какого лешего здесь вчера было?
– Ты это о чем? – не понял я.
– А это я про операцию Данилы, – отрезает она и, оторвавшись от созерцания маникюра, косится в мою сторону.
– Тебе не надо волноваться за мальчика, – быстро говорю я и завожу «Паджеро» в заснеженный квадрат парковки.
– Я всегда буду волноваться за этого мальчика, – неторопливо и веско заключает Сашка, – но теперь я еще начинаю волноваться по другому поводу: откуда ты столько знаешь о Даньке? Его шов после операции… его манеры, привычки… А теперь еще и консультации по его самочувствию только с тобой. Что это значит? Может, расскажешь?
Пауза.
– Может, и расскажу. Пошли? – перегнувшись, делаю вид, что ищу на заднем сидении свой шарф, но Сашка не торопится выходить – как сидела, так и сидит. Больше того, уже успела опереться локтем о дверцу и глубокомысленно подпереть кулаком подбородок.
– Конечно, расскажешь, – поймав мой взгляд, кивает она. – Осталось только выяснить, когда?
– Ну… давай попробуем поговорить после посещения реанимации, – помедлив, предлагаю я.
– Ловлю на слове! – не произнеся больше ни звука, Сашка распахивает дверь машины и выпрыгивает на снег.
Скажите, у вас тоже появилось ощущение, что я доигрался и что она с меня, с живого не слезет?
В напряженном, я бы даже сказал, в потрескивающем электрическими разрядами молчании мы быстро проходим периметр занесенной снегом стоянки, держа направление к «Бакулевскому». Сашка идет впереди. Я, отставая от нее на два шага, держусь позади нее, разглядываю ее воинственно-прямую спину и попутно пытаюсь сообразить, как я буду выкручиваться и куда после неизбежного объяснения с ней скатится наша история, в лунку ее «вечной признательности» (ой, вот только не надо этого!) или же в лузу профессиональных журналистских разборок, после которых Сашка с присущей ей хваткой распнет меня на ближайшем заборе?
Словно почувствовав мой взгляд, Санька прибавляет скорость и, прилично оторвавшись от меня, практически взлетает по ступеням вверх на крыльцо, но у стеклянной вертушки дверей все-таки останавливается. Бросает на меня быстрый косой взгляд и ждет меня, но ощущение, в общем, такое, что сейчас она в бешенстве. Хотя есть еще кое-что: смятение. Очевидно, она тоже не знает, как ей вести себя, если ее догадка, что операцию делал я, подтвердится. И это замешательство читается и в ее сурово, но судорожно поджатых губах, и в угловатых, совсем не характерных для нее, движениях, и даже в ее зрачках, которые, несмотря на ее грозный вид, старательно от меня убегают. Вздохнув, медленно поднимаюсь за ней на крыльцо. Бросив на меня еще один косой взгляд, Сашка разворачивается к стеклянной вертушке дверей. Успеваю зайти следом за ней в узкий стеклянный овал отсека и, осторожно положив ей руку на талию, ощутить запах ее парфюма, который сейчас как-то особенно резко звучит в узком пространстве дверей и в аромате ее волос, чуть влажных от снега.
Сашка напрягается, но мою руку с талии все же не сбрасывает, хотя раздраженно проводит ладонью по волосам, и снежинки с ее головы искрящимся облаком падают мне на грудь и тают. Мы выходим в вестибюль, я нехотя отпускаю ее, и Сашка устремляется к вешалке. Остановившись у знакомой колонны с зеркалом, стягиваю дубленку, грустно смотрю, как Аасмяэ с веселой, но довольно нервозной улыбкой здоровается с гардеробщицей, та приветливо кивает ей, словно старой знакомой, и забирает от нее ее куртку. И, в общем и целом, эта сцена начинает напоминать нашу первую встречу в «Бакулевском», но если та ситуация вызывала у меня чувство легкого удовлетворения (тогда я сделал все, чтобы ее смутить), то сейчас я бы многое отдал за то, чтобы эта сцена просто закончилась.
