Потом были песни и романсы, слова которых, как оказалось, полностью знали только он и она, и еще Йосик-Кальсон, которому петь не разрешали из-за полного отсутствия слуха, и он, раскачиваясь, как в синагоге, тихо шептал слова себе под нос. А у них красиво получалось на два голоса, и, легко соединяя свой голос с его негромким хрипловатым баском, она заметила, как красиво играют на его лице отблески языков пламени костра, и рассердилась вдруг тому, как он увлечен пением и совсем не смотрит в ее сторону. И уже под утро, лежа с открытыми глазами среди спящих в спальне номер три обожженных крымским солнцем и пылающих во сне страстью подруг, она начала думать о том, что, может быть, началось что-то, чего она так желала и так боялась. Она думала о том, что ей понравился его взгляд – он не был липким, обволакивающим, откровенным, грубым, настойчивым, таким, какие она постоянно ощущала на себе, но его взгляд казался ей твердым, конечно, но спокойным и уверенным, и она поняла, что ей нравится думать о том, как он смотрит, и знать о том, что ей это нравится. Она смотрела на беленый потолок, по которому быстрыми тенями пробегали юркие маленькие ящерки, увлеченные охотой на ночных мошек и комаров. Кожа их переливалась изумрудно-серебристым блеском под первыми лучами проникавшего свозь щели в занавесках на окнах поднимавшегося утреннего солнца. Одна ящерка вдруг побежала по стене, застыла рядом с ее кроватью и начала глядеть ей в глаза, не мигая и вроде дразнясь трепещущим раздвоенным язычком, который показывался из ее рта язычком черного пламени. Как только она решила, что это может быть какой-то знак ей, и захотела спросить какой, как кто-то зачмокал во сне на дальней кровати, переживая сладкий момент, а ящерка напряглась и мгновенно исчезла.
Потом она танцевала с ним что-то медленное, и они, осторожно прикасаясь друг к другу, ощущали волнение внутри, но не стали торопиться, не потому, что боялись, а потому, что знали, что время придет и все будет. Прозвучал отвратительный скрипучий сигнал подъема, она открыла глаза и поняла, что это был сон, и пожалела.
На четвертый день их всех, вновь прибывших, построили на плацу у здания клуба, толкнули речь о пользе пеших походов и вытолкали за ворота в сопровождении загорелого до черноты местного проводника-физкультурника Михаила с медной короткой трубой с широким раструбом, которая болталась на его груди.
Хорошо, что ловкач Марченко разузнал у грудастой секретарши коменданта о походе накануне ночью, и они успели сгонять в киоск на пристани и затариться портвейном «Три семерки» и «Солнцедаром» местного производства.
В тапочках фабрики «Красный треугольник», а более удачливые – в китайских кедах «Два мяча», в трикотажных трениках, которые растягивались мгновенно и пузырились по всему телу, или в шортах из обрезанного собственноручно рабочего хэбэ или старых холщовых штанов, с рюкзаками за спиной, набитыми жестяными банками консервов, кирпичиками серого хлеба и бережно обернутыми в газету «Крымская правда», чтобы не звенели и не разбились, не дай бог, бутылками, веселая орава охочих до впечатлений парней и девчонок докатилась до пристани, на другом берегу набилась в ржавый «Икарус» и, горланя «Чайка крыльями машет, за собой нас зовет» и «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед», через час с небольшим была доставлена на обтопанный тысячами ног маршрут, который через двадцать километров пеха по жаре должен был закончиться костром и ночевкой под открытым небом.
