А я останусь! - страница 3

– Тише вы! – Мама прибавила громкость.

«От Советского информбюро! Новости последнего часа…» – звучал тревожный голос диктора Юрия Левитана. Он говорил о резком ухудшении ситуации на фронте на подступах к Москве и перечислял города, занятые немцами после тяжелых и продолжительных боев.

К ноябрю 1941 года немецко-фашистские войска так близко подошли к Москве, что генералы вермахта рассматривали в бинокли кремлевские звезды. Город бомбили и обстреливали из артиллерийских орудий прямой наводкой.

Почти половина населения покинула столицу. У тех, кого вывозили вместе с промышленными предприятиями, был статус эвакуированных. Те, кто уезжал из Москвы самостоятельно, считались беженцами. За эвакуированными закреплялись их квартиры, которые оставались неприкосновенными. А в квартиры беженцев свободно могли вселиться все, кто потерял во время обстрелов или бомбежки свое жилище.

В отличие от большинства москвичей, живших в коммуналках[1] и бараках [2], у Елисеевых была отдельная двухкомнатная квартира. Ее получил отец Елены Константиновны, профессор-востоковед, еще в середине двадцатых годов.

Традиция ужинать вместе в семье нарушалась только в самых исключительных случаях. Поэтому все ждали отца, Николая Ивановича, который сегодня почему-то задерживался. Мама давно накрыла на стол и уже в третий раз выглядывала в окно, осторожно отодвигая плотную штору светомаскировки.

На звук открывающейся двери первой выбежала Надя. Она обняла отца.

– Мойте руки! – снизила градус встречи мама. – Коля, что-то случилось?

– Да нет. Ничего особенного.

За столом все оживились. Елена Константиновна раскладывала горячую картошку. Первому – мужу. Несмотря на военное время, на столе была чистая накрахмаленная скатерть. Да и с сервировкой всё было на высшем уровне: сервизные тарелки, вилки, ножи. Мама придавала этому большое значение.

– Сосиски мне не достались. Зато селедка – объедение. Жирная и не слишком соленая. Я уже попробовала, когда чистила.

Пашка положил себе несколько кусочков.

– Леночка, спасибо! – Николай Иванович улыбнулся жене. – Селедка – люкс! – сказал и стал есть левой рукой. – И картошка рассыпчатая…

– Как ты любишь, – улыбнулась Елена Константиновна и села рядом.

Надя сдвинула с селедки лук, наколола на вилку один кусочек и стала его придирчиво рассматривать.

– Ну что ты копаешься! Ешь! В рыбе – фосфор, в луке – фитонциды.

– Я не люблю селедку.

– Надежда, ты что, не понимаешь? Сейчас война!

– Я не люблю селедку! – повторила Надя с вызовом.

– Не хочешь – не ешь! – спокойно сказал отец и тихо продолжил: – В общем… Завтра я ухожу на фронт. Лена, собери вещи.

Елена Константиновна, заметив, что сын расправился со своей порцией селедки, хотела положить ему на тарелку еще кусочек, но от неожиданности выронила его прямо на скатерть.

Вилки замерли в руках у ребят. Повисла гнетущая тишина. Новость эта ошеломила всех.

– Коля, у тебя ведь бронь[3]… – наконец прервала молчание Елена Константиновна.

– Записался добровольцем в народное ополчение, – перебил ее муж.

– Добровольцем?! – Жена пыталась держать себя в руках, но голос ее срывался, и глаза были на мокром месте. – Как ты ружье держать будешь, Коля, без пальцев-то?

На правой руке мужа указательный и средний палец не сгибались. Николай Иванович получил травму три года назад, когда он, еще будучи мастером цеха на обувной фабрике, помогал разгружать дорогие, полученные только что станки, напоролся на гвоздь и повредил сухожилия.