На месте моих личных комментариев к армейской действительности я вынужден оставить небольшую, но всё же звучную лакуну. В армии я не служил.
Весной 1993 года, в восемнадцатилетнем возрасте, после прохождения суровой медицинской комиссии я получил на руки военный билет, в котором чёрным по белому сказано, что такой-то такойтович снят с воинского учёта и не подлежит призыву ни при мирной жизни, ни даже в случае войны.
Вот такое сильное впечатление на призывную комиссию произвело моё полуслепое зрение.
С тех пор я не раз задавался вопросом: смогу ли я претендовать со своим недоразвитым зрением на получение инвалидности?
Согласитесь, стабильный ежемесячный доход для такого жеманного неврастеника как я, у которого всегда имелись большие проблемы с трудоустройством и социализацией как таковой – это, в какой-то мере, выход из положения.
Однако я ни разу не делал никаких практических шагов к приобретению этой самой инвалидности. Что-то подсказывает мне, что статус инвалида не решит мои проблемы, а лишь усугубит их. Он скорее отрежет от целой кучи жизненных дорожек и, вполне вероятно, принесёт сонмы необязательных и тяжёлых психологических переживаний.
Особых комплексов по поводу отсутствия в моей биографии армейской службы и недополученной в связи с этим мужественности я вроде бы не испытывал. По крайней мере, не фиксировал их за собой. Да, в полицию и пожарные уже не возьмут, но не больно-то и хочется. Ну а образ какого-то там братства, армейского или любого иного, вызывает у меня лишь отторжение.
По возвращении на гражданку Тимохин с профессией повара не расстался и поступил на работу в одну из столовых, где вполне прилежно отработал года полтора. Столовая принадлежала городскому автотранспортному предприятию.
На работе к нему в целом относились нормально, да и справлялся он с обязанностями вполне сносно, но, в конце концов, ему пришлось уйти. Его сломали бабы.
Повар – в значительной степени женская профессия. Кроме него самого в патэпэшной столовой мужчины не значились. И хотя в общении с ними Паша нисколько не нуждался, но женский коллектив – формация специфическая, в ней выжить нелегко.
Павел был молчуном и человеком малоэмоциональным (что и позволило ему продержаться целых полтора года), но бабские неврозы вкупе с общей совершенно тяжкой бессмысленностью рабочего процесса всё же вынудили его задуматься о смене обстановки.
В своё время я примерно так же обломался о женский коллектив в школе.
Сказать по правде, я не собирался идти в учителя по окончании педагогического института, прекрасно, отчётливо, всеобъемлюще понимая, что это совершенно не моё и что мне там не выжить.
Но нижнекамская реальность не предоставляла ничего взамен, год я просидел дома в тщетных и наивных попытках устроиться переводчиком, мать пилила и обрабатывала моё всё ещё неокрепшее сознание, никак не помогая в трудоустройстве практически, но в бесчисленных количествах рождая причудливые иллюзии о моём трудовом будущем. И, в конце концов, я сдался, решив попробовать смирение как вероятный жизненный вариант.
Мол, мир мудрее, а жизнь выведет на верную дорожку. Раз у меня есть диплом учителя, то к чему уклоняться от судьбы?
Ага, чёрта с два! Выведет тебя этот грёбаный мир, держи карман шире!
Выведет в смирившееся, но отнюдь не тихое, а даже очень нервное подразделение человеческой расы, которое работает за копейки и делает ближнему своему больно, потому что само получает кучу болезненных уколов со всех сторон.
