День начинался как-то коряво, с мелких неприятностей вроде ботинок, которые вдруг начали жать, першения в горле, хамства в метро – или стычки с постовым на входе. А грозило всё, по опыту, перерасти в большие неприятности для Игоря Петровича.
«Что-то какая-то общая хреновость в воздухе. Не дай бог, что-нибудь случится, потом целый день будешь бегать, – тревожно подумал Игорь Петрович, и у него в груди учащенно забилось сердце. – Боже, каждый раз, когда прихожу, прошу: пусть не будет неприятностей, пусть не понадобится принимать безошибочные решения. Я же не герой, не герой я, люди, слышите, никакой я не герой. И не хочу им быть, не желаю, дайте мне просто нормально, спокойно работать, и всё. Мне большего ничего не надо, честное слово – и так нервы и здоровье ни к черту. Ох, пронеси, господи, пронеси».
Варухов не был верующим человеком. Бога вспоминал только всуе. Но в приметы твердо верил, точнее – жизнь его заставляла верить. Приметы у него были свои: или предчувствия, или неожиданно случившаяся мелкая неприятность – надежные знаки грядущих больших напастей. И хотя Игорь Петрович не любил ни своей нынешней жизни, ни, тем более, работы, которой вынужден был заниматься, но менять ничего категорически не хотел.
Человек ко всему привыкает, к скуке и бессмысленности своего существования – тоже, и даже получает от него некоторое удовольствие. Трусливому всегда приятно осознавать, что он не принимает решений и не отвечает за них. Варухов был именно таким. Он давно утратил веру в свои силы, хотя по долгу службы был вынужден действовать и совершать определенные поступки. А ведь за совершённые поступки нужно было отвечать: если не перед совестью, то уже перед начальством – точно.
Игорь Петрович быстро прошагал по обшарпанному коридору первого этажа до запасного выхода и через него вышел во внутренний дворик прокуратуры.
Здание районной прокуратуры состояло из нескольких разрозненных домов, обнесенных бетонным забором с колючей проволокой наверху, серым обручем стянувшим их в единое целое. Если на красную линию улицы выходил нарядный фасад некогда жилого трехэтажного сталинского дома, который чей-то административный гений в незапамятные времена превратил в районную прокуратуру, то во внутреннем дворе, скрытом от глаз, ютились разновеликие маленькие и большие хибары, приспособленные под разные нужды учреждения, штат которого со временем разрастался.
Отдел Варухова ютился в небольшом обшарпанном домике в глубине двора, прикрытом с одной стороны одноэтажным гаражом, а с другой – двухэтажным зданием дежурной части. Зажатое с двух сторон строениями, с третьей стороны здание отдела упиралось прямо в забор, отчего вид из окон кабинетов половины сотрудников был на редкость унылый – лишь бетонная клетка забора с колючей проволокой.
Варухов, быстро шагая, пересек сияющий неизменной чернотой асфальта внутренний дворик, скрылся за скрипучей, вечно не закрывающейся входной дверью своего отдела. Казенная зелень коридора, в котором оказался Варухов, настроила ход его мыслей на привычный служебный лад. Все предыдущие волнения, размышления и сомнения ушли куда-то глубоко вглубь, в подсознание.
Все его душевное существо сжалось и одеревенело, приготовившись выполнять привычную работу: перемалывать судьбы жертв и палачей в едином «правовом пространстве». Если бы сейчас ему пришлось, как Понтию Пилату, решать, кого из двух обвиняемых отпустить на свободу, а кого посадить… Будь одним из них сам Иисус Христос – Варухов бы принял сторону только того, на чьей был бы формальный повод или распоряжение вышестоящего начальства. Ни жалость, ни движение совести не помешали бы ему осудить даже бога, если на то были бы формальные доказательства его вины или устное указание сверху. Если в милиции живут по принципу «Был бы человек, а статья найдется», то для Варухова крайне удобными всегда были позиции «Без вины виноватых не бывает» и «Никакой личной инициативы». Это помогало ему избегать угрызений совести или лишних эмоций по поводу штампуемых им поднадзорных дел, которые он часто даже не просматривал. Хватало обложки и обвинительного заключения. Если изложенное на бумаге соответствовало тому, что о нем говорил Уголовный кодекс, то считалось, будто дело рассмотрено правильно, и оно незамедлительно передавалось в суд.
