Эта обычная жестокость была сродни врожденной жестокости детей. По неведению, по недалекости мысли или отсутствию ума они совершали злодеяния – как некие животные акты, неприкрытые в неумелости убийцы убивать, оттого безобразные и отталкивающие.
Здесь же было нечто иное. Это убийство выделялось именно сознательной, продуманной, преднамеренной жестокостью. Жертву обезобразили очень искусно, словно это был некий художественный, эстетический акт, постулирующий полное безобразие, животность человеческого тела.
Преступник явно не считал жертву личностью, не принимал в расчет ее эмоции, боль и страдания. Словно убитая для него была всё равно что животное, которое обычно забивают без жалости – как неодушевленный, не чувствующий предмет – ради насущной потребности: поесть мяса или потешить в себе страсть охотника, но не более того. Никакого сострадания к жертве у того, кто убивал, не было и в помине.
Варухов впервые в жизни столкнулся с тем, от чего ему стало по-настоящему страшно. Перед ним приоткрылся иной, ужасающий лик небытия, то, что не имело право ни на существование в человеческой природе, ни на имя.
Единственное, что хотелось Варухову, – просто забыть, изгладить из памяти увиденное, противное его человеческой природе. Но вместе с этим он понимал, что просто так уйти не может. Ведь это и была его работа – внимательнейшим образом исследовать совершённое зло и найти виновника.
Стараясь как бы украдкой, невзначай глядеть на растерзанное тело жертвы, Варухов начал медленно обходить место преступления, присматриваясь к случайным предметам, там и сям разбросанным на полу, к обрывкам газет и полугнилой ветоши, сваленной неведомо кем в полутемных углах подвала.
Наконец его внимание привлек странный предмет, который торчал из кучи тряпок и щебня. Варухов никак не мог понять, что это: то ли штырь, то ли ребристый шланг, сужающийся к концу. Из любопытства захотев разглядеть его получше, Игорь Петрович присел на корточки, ухватился двумя пальцами за кончик штыря и потянул на себя. Тот легко подался вперед, и перед глазами Варухова предстал, к его искреннему удивлению, кусок рога какого-то животного с окровавленным клинком на конце. «Ритуальный», – отчего-то подумал Варухов, посмотрев на форму ножа.
– Эй, ребята, я тут кое-то интересное нашел, – громко позвал он к себе остальных.
– Что тут у тебя? – крикнул Варухову через весь подвал какой-то незнакомец, который вместе с Фроловой осматривал место преступления.
– Да ножик какой-то чудной. Весь в крови. И кажется, ритуальный. Я такие только по телевизору видел, в передаче «Вокруг света» с Сенкевичем. Там папуасов показывали или шаманов каких-то. Вон, гляньте: вместо ручки рог, а сам кривой и весь в каракулях.
– Ничего не трогай, мы к тебе уже идем! – властно приказал незнакомец, в голосе которого вдруг послышалось волнение. – Фотограф – за мной. А ты, Дмитрий Сергеевич, – обратился он к судмедэксперту, – пока продолжай осмотр один. Сейчас вернемся. Ольга Эдуардовна! Пойдемте взглянем на улику.
Фролова молча кивнула и послушно поспешила за незнакомцем.
– Так-так-так, что тут у нас? – присев на корточки рядом с Варуховым, спросил неизвестный.
– Да вот – нож. В крови. Скорее всего, орудие убийства.
– Я вижу, что нож. Но какой нож – вот в чем вопрос?
– Что значит какой? Я вас не понял. Вы, наверное, хотите сказать – чей?
– Нет. Что он не ваш, я и так вижу. Именно какой – вот в чем вопрос. Не нож, а красавец, а? Вы не находите?
