Рен между тем росла и, когда ей исполнилось восемь или девять, начала смотреть на мать так же, как и все вокруг. Нет, она не говорила ничего обидного, просто Эстер хорошо знала этот жалеющий, неловкий взгляд и чувствовала отчужденность Рен, если ее друзья видели их вместе. Дочь стыдилась своей матери.
– Это возрастное, – пытался успокоить жену Том, когда она пожаловалась ему. Он обожал дочь и, как казалось Эстер, всегда и во всем принимал ее сторону. – Подростковый период, сама знаешь. У нее это скоро пройдет.
Но Эстер не знала, что такое подростковый период. У нее детство закончилось, когда она была совсем маленькой и ее мать и мужчину, которого она считала своим отцом, зверски убил Таддеус Валентайн, ее настоящий родитель, а на лице дочери навек оставил страшную отметину. Эстер понятия не имела, что значит быть обычным ребенком… По мере того как взрослела Рен, характер ее становился все более своенравным, а длинный, с горбинкой нос деда все заметней выпирал на лице девочки, как лезвие ножа, проткнутое сквозь портрет. Эстер уже с трудом могла спокойно общаться с дочерью и раз-другой со стыдом ловила себя на мысли о том, что лучше бы Рен не рождалась. Ей хотелось снова остаться вдвоем с Томом и, как в старое доброе время, вместе путешествовать по птичьим дорогам.
* * *
Когда Рен проснулась, солнце уже стояло высоко. Через открытое окошко с берега доносились возгласы рыбаков, смех ребятишек, размеренный стук топора во дворе, где отец колол дрова. Девочка почувствовала во рту слабый привкус шоколада. Ей вдруг стало очень радостно на душе. Рен полежала в постели еще немного, наслаждаясь мыслью о том, что никто из этих людей за окном и вообще ни один человек во всей Винляндии ведать не ведает, о чем знает только она. Потом выбралась из постели и побежала в ванную. Из старого, в пятнышках, зеркала над умывальником на нее взглянуло собственное отражение – узкое умное лицо. Рен с обычным отвращением посмотрела на острый, вроде птичьего клюва, нос и прыщики вокруг слишком маленького рта. Зато глаза ей нравились: огромные, широко расставленные, насыщенного серого цвета – глаза моряка, сказал однажды папа, и это прозвучало очень красиво, хоть и не совсем понятно. Она зачесала назад медно-рыжие волосы, связала их на затылке и вспомнила, как Гаргл назвал ее хорошенькой. Раньше Рен не задумывалась о своей внешности, но теперь, разглядывая себя в зеркале, решила, что он прав.
Сбежала вниз по лестнице. В кухне никого. За окном на веревке сушатся белоснежные мамины сорочки. Мама как-то уж слишком переживает по поводу собственной одежды. Носит только мужское (благо заходи и бери, что приглянется, в бесхозных магазинах Заполярной аркады) и лезет из кожи вон, лишь бы все у нее было стираное, глаженое и не дай бог прохудится или моль попортит. Будто опрятная одежда заставит людей не замечать ужасный шрам, рассекающий пополам ее лицо. Это еще одно свидетельство того, какая мама несчастная, подумала Рен, достала кувшин с холодным молоком, налила себе в стакан и размазала мед по оставшейся с вечера овсяной лепешке. Ну хорошо, а каково приходится Рен, имея такую не похожую ни на кого мамашу? Вон отец Тилди, старый мистер Смью… Никому не кажется странным, что в нем росту меньше метра, ведь он свой, из Анкориджа, к нему привыкли. С мамой же все иначе. Ни с кем не дружит, оттого ее уродство и бросается в глаза людям. Как была чужачкой, так и осталась, из-за нее и дочь тоже иногда чувствует себя здесь посторонней.
