Казалось бы, составь ты, Кокшаров, две или три концертные программочки, с романсами, со смешными сценками, выдай дамам аванс, чтобы освежили туалеты, прикупили чулочков и шляпок, да и вперед! С этой целью он и собрал труппу на совещание – записать разумные идеи и набросать эти самые программочки, чтобы достойно ответить господину Маркусу.
А старый дурак Самсон Стрельский тяжеловесно воздвигся, как злосчастный памятник государю Александру Третьему, о котором язвительные петербуржцы сложили эпиграмму:
Стоит на площади комод,
На комоде – бегемот,
На бегемоте – обормот…
Скульптор Паоло Трубецкой, как выяснилось, задался целью изобразить одно животное на другом и изваял огромного болвана с угрюмым взором из-под насупленных бровей. Некоторая логика в этом имелась – царь был ростом в сажень без пяти вершков, под старость растолстел и сделался огромен. Точно таков стал к шестидесяти годам и Самсон Стрельский. Но сам он считал это импозантностью и даже придавал себе объема свободными костюмами и пальто, особенно светлыми, летними.
Итак, он воздвигся и заявил, что дешевые дивертисманы и одноактные пьески хороши для города Урюпинска, а в Бильдерингсхофе следует показать целый спектакль в два или даже в три акта. Его ехидно спросили, угодно ли ему ставить «Гамлета» или балет «Спящая красавица». Он отвечал:
– Мы можем без труда поставить «Прекрасную Елену»!
– Что? – спросил потрясенный Кокшаров. – Какую еще Елену?
– Оффенбахову, Иван, какую ж еще. А я бы превосходно сыграл жреца Калхаса.
– Так… – Кокшаров забормотал, что-то вычисляя на пальцах. – В одна тысяча восемьсот восемьдесят первом году, поправьте меня, господа, коли ошибся… или даже в восьмидесятом! Примерно тогда ваша «Прекрасная Елена» с треском провалилась в Саратове! И с той поры канула в небытие! Позволь – ежели ты в семидесятом играл в Саратове Париса…
– Я был еще совсем дитя, – быстро сказал Стрельский. – Невинное дитя с пухлыми щечками!
– Ладно, я не стану копаться в церковных книгах, добывая дату твоего крещения, Самсон. Мне о ней даже подумать страшно. «Елена» безнадежно вышла из моды, и мы не станем обсуждать эту глупость. Дураком нужно быть, чтобы предлагать публике такое старье. Сударыни, продолжаем. Госпожа Селецкая? Вы, помнится, исполняли куплеты Коломбины?..
Но Стрельский, удостоившись дурацкого титула, не угомонился, а стал плести интриги.
Иван Данилович Кокшаров имел в труппе даму сердца – как же без этого? Когда их роман начался, Кокшарову было сорок два, а Настеньке Терентьевой, она же – госпожа Зинаида Терская, двадцать восемь. Ныне, в двенадцатом году, Кокшарову исполнилось пятьдесят пять, Терской же… двадцать девять. Переступать тридцатилетний рубеж она решительно не желала.
Стрельский повел правильную осаду красавицы и объяснил ей, что спеть романс про цветочки запоздалые может в труппе любая актерка, а выйти на сцену в роскошных туниках и диадемах Елены Прекрасной – только одна, да еще так выйти, чтобы публика ахнула: да, да, это именно Елена Прекрасная, такой она является во сне гимназистам, вынужденным изучать Гомерову «Илиаду»!
Госпожа Терская была умна – понимала, что вокруг постаревшего Кокшарова вьются мечтающие о первых ролях театральные девы, которым пока еще не приходится скрывать возраст, и он может в какую-то отвратительную минуту грехопасть – для того лишь, чтобы самому себе сказать: я еще мужчина о-го-го! То есть нужно поддерживать его страсть к себе, всячески показывая: я самая лучшая!
