– Ну нельзя же всех под одну гребёнку, товарищ капитан, – попытался вступиться за друга Василий Бологур.
– Нельзя, говоришь? – вдруг вспылил Рагнар. – А я скажу, что обязательно так и надо сделать! Всех к стенке! Всех под нож! Всех при попытке к сопротивлению! Никого в плен брать нельзя! Ни одну мразь нельзя! А баб их отдать вон бурятам. У них нация вымирающая. Пусть новых бурятов рожают для нашей армии.
Ротный говорил очень горячо, и было видно, что слова его действительно искренние, идущие от сердца. Спорить никто не стал, да и не решился бы. Ведь, по правде говоря, все без исключения были на его стороне. Сердца и души бойцов ещё не успели оттаять от тех ужасов, которые им пришлось увидеть во время освобождения Мариуполя и сейчас, когда по городу продолжали откапывать всё новые и новые свидетельства изуверских преступлений украинского нацизма. Каждый думал приблизительно так же, как и их командир, прошедший войну от самого её начала в далёком две тысячи четырнадцатом.
Пашка почувствовал себя виноватым перед Рагнаром и просто подошёл к нему, обнял по-братски, спокойно сказав:
– Не горячись, командир, мы думаем точно так же, как и ты. Просто хочется до конца людьми оставаться. Не хочу я быть похожим на этих животных.
– Ты думаешь, я хочу? Всё понимаю. Еле сдерживаю себя. Я специально не даю им шанса сдаваться в плен, чтобы никто не вздумал дать им надежды на обмен. А насчёт родни… Ты прав, конечно. Тут я лишка дал…
* * *
Через пару дней Пашку выставили на пост охраны военной комендатуры Мариуполя. А что не так-то? Снова ночью поработали. Три часа поспали. Завтраком накормили. Под ледяной водой в душе поплескался. Пулемёт в оружейной комнате оставил. Рагнар выдал свой укороченный АКС. «Плитник» разрешили облегчить от лишних броневставок вплоть до обыкновенной разгрузки. И рожков четырёх хватит. В общем, налегке и прямо в центр города, где можно хоть с лестничного марша наблюдать за проходящими мимо дамочками, продолжая свой поиск той самой единственной, которая могла бы расплавить стальное сердце рядового пулемётчика Пашки Костина, кавалера медалей «За отвагу» и «За освобождение Мариуполя».
В коридорах комендатуры душно и потому народу немного. Всё больше на улице ожидают вызова или приглашения. Позавчерашние трупы сразу привезли сюда, но к утру уже приехали из ФСК патологоанатомы и увезли мертвяков туда, куда не следует знать любому и каждому. Нашли быстро и родственников. А чего тут невозможного, коли адрес есть, да и документы быстро обнаружились прямо в доме?
Ближе к обеду ко входу в комендатуру подошли две женщины в чёрных платках и чёрных же платьях. Старшая, переваливаясь с одной толстой ноги на другую, шла, опираясь на палку и прикрывая большим бордовым платком лицо, полное горечи и печали. Рыдая про себя, она что-то полушёпотом говорила на ухо спутнице, которая придерживала бабушку за локоток. Пашка заранее спустился с лестничного марша, чтобы помочь подняться пожилой женщине. Молодая спутница поблагодарила солдата и приподняла при этом голову, заглянув мельком Павлу в глаза.
Замешательство, изумление, удивление, шок. Можно долго подбирать слова и синонимы тому состоянию, которое испытал в этот миг молодой человек… Перед ним стояла та самая девушка со свадебной фотокартины, которую он рассматривал недавно в доме расстрелянных нацистских надзирателей. Грустные, но удивительно красивые голубые глаза. Подчёркнутые лёгким макияжем тонкие брови и уголки бледно-розовых губ. Нежное чуть смуглое личико на фоне траурного одеяния. Это была точно она, но уже не в свадебном платье с фатой, а в скорбном чёрном.
