Был выдвинут лозунг «durchalten» – продержаться. Держаться и выиграть время в надежде, что какие-нибудь перемены откроют для Германии благоприятный выход из катастрофической ситуации. Была принята «программа Гинденбурга» – «Закон о конфискациях и реквизициях в военное время», практически перечеркивавший право собственности, «Закон об отечественной вспомогательной службе» – все мужчины, не призванные в армию, от 16 до 60 лет, считались мобилизованными, их разрешалось без ограничений привлекать на любые работы, и никаких протестов и забастовок не допускалось. Теперь каждый немец был обязан жить и умирать «только на службе отечеству». В армию призывали уже лиц от 17 до 45 лет, а на производстве их заменяли рабами с оккупированных территорий, из одной лишь Бельгии пригнали 700 тысяч рабочих.
Но ресурсы Германии были исчерпаны. Для производства снарядов и патронов не хватало меди – германские женщины по призывам правительства сдавали даже медную посуду. Упала добыча угля – его некому стало добывать. Все, что удавалось выжать из шахт, шло на военные заводы, жилые дома не отапливались. Из-за нехватки рабочих рук, тягловой силы, удобрений, урожайность снизилась до 60–40 % довоенной. И при этом урожай еще и не могли собрать. В 1916 г. в дополнение к хлебным карточкам появились карточки на масло, жиры, картофель, мясо, одежду. Для крестьян, фермеров, помещиков была введена полная сдача сельхозпродуктов государству.
Как писали современники, «к концу 1916 г. жизнь для большинства граждан стала временем, когда прием пищи уже не насыщал, жизнь протекала в нетопленных жилищах, одежду было трудно найти, а ботинки текли. День начинался и кончался эрзацем». Зимой 1916–1917 гг. в Германии не стало даже картофеля. Его заменяли брюквой, и эту зиму прозвали «брюквенной». А к весне было произведено очередное урезание карточек, по ним теперь полагалось 179 г муки в день или 1,6 кг суррогатного хлеба на неделю. Недоедание вызывало падение производительности труда. Ослабленные люди болели, подскочила смертность. И становилось ясно, что если даже выдержит фронт, то следующую военную зиму Германия вряд ли вытянет. Людендорф писал: «Виды на будущее были чрезвычайно серьезны», а «наше положение – чрезвычайно затруднительным и почти безвыходным».
Нарастали усталость и общее уныние. В победу больше не верили. Возникали и внутренние трения. Так, Бавария и другие южные земли возмущались, что много продовольствия вывозится на север страны. В баварских деревнях с населением 300–400 человек насчитывалось по 20–30 погибших на фронте.
Генрих Мюллер все эти тяготы не только видел, но и испытал на себе. Правда, баварские крестьяне все же не голодали – несмотря на принудительную сдачу скота и всего урожая, «на земле», при своем хозяйстве можно было подкормиться. Но все равно приходилось затягивать пояса, ужиматься во всем. Тем не менее юный горячий патриотизм Мюллера отнюдь не угас. Может быть, как раз со времен войны он стал презирать интеллигенцию – которая сперва легко загорелась «на подвиг», а потом, обжегшись и разочаровавшись, ударилась в пацифизм и оппозицию властям. С подачи В. Шелленберга и ряда исследователей, например, Ж. Деларю, почему-то принято представлять Мюллера эдаким ограниченным, низменным человеком, чьи помыслы не шли дальше угождения начальству и примитивных житейских благ. Вот уж нет. При изучении его биографии нетрудно увидеть совершенно иное. Оказывается, он умел мечтать. И еще как мечтать!
