– Сядь, отдохни, голубка моя, – сказала престарелая матрона Эльза своей маленькой воспитаннице, когда они вошли в свой крохотный дворик.
Здесь она впервые заметила то, что ускользнуло от ее внимания в пылу и в спешке, с которой они поднимались в гору, а именно что девушка запыхалась, что нежная грудь ее вздымается и опадает с каждым учащенным вздохом и что ей не следовало столь стремительно увлекать внучку за собой.
– Сядь, милая моя, а я приготовлю тебе что-нибудь на ужин.
– Да, бабушка. Мне надобно помолиться по четкам о душе того красивого господина, что поцеловал меня в лоб сегодня.
– А откуда ты знаешь, что он красивый, дитя? – довольно резко спросила старая матрона.
– Он попросил меня взглянуть на него, бабушка, вот потому я и знаю.
– Выкинь такие мысли из головы, – велела старая матрона.
– Почему? – спросила девушка, поднимая на Эльзу глаза ясные и невинные, точно у трехлетнего дитяти.
«Если она ни о чем таком и не помышляет, зачем мне ее смущать?» – подумала старая Эльза, поворачиваясь, чтобы уйти в дом, и оставив девочку на поросшем мхом каменном парапете, выходящем на ущелье. Отсюда перед ней открывался вид на широко раскинувшиеся окрестности: не только на темную, мрачную бездну, но и далее, туда, где голубые воды Средиземного моря, нынче тихие и спокойные, простерлись чередой разноцветных лент, фиолетовой, золотистой и оранжевой, а дымное облако, окутывавшее Везувий, окрасилось серебристо-розовым в вечернем свете.
На душу человека, оказавшегося высоко в горах, почти всегда нисходит ощущение причастности чему-то возвышенному и чистому. Он чувствует свое превосходство над миром, моральное и физическое, и может, находясь на вершинах, где самый воздух необычайно чист, глядеть на земную суету спокойно и отрешенно. Наша героиня несколько мгновений сидела, устремив в пустоту взгляд больших карих глаз, расширившихся и трепетно поблескивающих, будто готовых вот-вот наполниться слезами, и чуть приоткрыв губы с детской серьезностью, словно предаваясь каким-то приятным размышлениям. Внезапно очнувшись, она стала обрывать с отягощенных золотистыми плодами древесных ветвей самые свежие цветы, а потом, целуя и прижимая их к груди, убирать уже увядшие, собранные утром, которые украшали маленький, грубо вырубленный в скале алтарь, в рукотворной нише над которым, за запертой стеклянной дверцей, помещался образ Святой Девы с Младенцем. Картина эта представляла собой удачный список одного из прекраснейших образцов религиозного искусства флорентийской школы, выполненный одним из тех крестьянских копиистов, которые наводняли Италию, которые инстинктивно проникли в самую суть творчества и которым мы обязаны многими из тех чудесных ликов, что взирают на нас на обочинах дорог с самых грубых, доморощенных алтарей.
Бедного живописца, создавшего эту Мадонну, несколько лет тому назад старая Эльза приютила и кормила много месяцев во время тяжелой болезни, а он, умирая, вложил в этот образ столько души и сокровенных надежд, что сумел наделить его особой яркостью и живостью, непосредственно воздействующей на чувства созерцателя. Агнесса знала этот образ с раннего детства. Не проходило ни дня, чтобы она не поменяла пред этим алтарем украшавшие его цветы. Казалось, будто Святая Дева с сочувственной улыбкой взирает на ее детские радости и, напротив, лик Ее затуманивается, когда она глядит на ее детские беды. Агнесса воспринимала этот образ не столько как картину, сколько как живое, непосредственное присутствие Богоматери, словно освящавшее самый воздух маленького апельсинового сада. Убрав алтарь цветами, она преклонила колени и стала молиться о душе молодого кавалера.
