На следующий день она вновь подвергла меня экзекуции, и если я упоминаю об этом, то лишь затем, чтобы возмущенным словом осветить кривизну произошедшей в ней перемены. Расчетливо и жестоко унизив меня, она сказала: «Это тебе за твою секретаршу!» – а когда я вместо того, чтобы растерзать, пощадил ее, разочарованно обронила:
– Ты даже разозлиться как следует не можешь!
Нет, вы только послушайте: оказывается, она надеялась, что я, разозлившись, укушу ее до крови, изнасилую, и она испытает эти ее чертовы антиоргазмы! Впору развести в замешательстве руками и воскликнуть: «Как же так – ушла благонравной домохозяйкой, а вернулась законченной нимфоманкой!» Мне ничего не оставалось, как отнести ее ненасытное бесстыдство на счет долгого воздержания.
Однажды она уселась на меня и вместо того чтобы пуститься вскачь, сказала:
– Я сейчас покажу тебе кое-что новенькое. Помпур называется.
– Как, как? – не понял я.
– Пом-пур! – повторила она тоном выше. – Делается мышцами влагалища. Целая наука. Из гаремов к нам пришла. Я на игрушке специально для тебя тренировалась…
– И что я должен делать?
– Ничего. Просто закрой глаза и наслаждайся.
Я закрыл глаза и приготовился наслаждаться. После короткой паузы последовала череда разной силы потискиваний.
– Чувствуешь? – испытующе смотрела на меня Лина.
– Чувствую, – отозвался я.
– Где чувствуешь?
– Э-э… у самого корня.
– А сейчас где? – подтянула и распустила она живот.
– Там же.
– А должно быть посередине. А сейчас? – заходил ходуном ее живот.
– Извини, моя любимая одалиска, но все там же…
– А я метила в помпончик… Подожди, давай еще!
Она уперлась руками в мою грудь, прогнула спину и от внутреннего усилия даже сморщилась.
– Ну? – с надеждой смотрела она на меня.
Я мог соврать, но не стал.
– Там же, но очень, очень приятно!
– Значит, не получается. Жаль, – огорчилась она и собралась меня покинуть.
– Не уходи, поупражняйся еще! – попытался я ее удержать.
– На султанах не упражняются… – покинула она меня, явно расстроенная.
Подчиняясь ее прихотям и сдавая, а точнее, осваивая одну позицию за другой, я всячески противился взлому ее ануса, к чему она меня неоднократно склоняла.
– Нет, нет и нет! – вспоминая Люси, категорически возражал я.
– Ну мы только попробуем! Не надо далеко! Зайди чуть-чуть, и все! – упрашивала она.
– Господи, зачем тебе это?! – смущенный ее одержимостью, спрашивал я.
Один раз она ответила: хочу знать, каково это. В другой раз сообщила, что дала себе слово обязательно это сделать, когда мы снова будем вместе. В третий раз заявила, что хочет чувствовать меня везде. В четвертый обронила: считай, что замаливаю грех. Когда же она в очередной раз объявила, что ищет унижения, я потерял терпение и посоветовал:
– Если это тебе так важно, возьми игрушку и унизь себя сама!
– Нет, это должна быть твоя игрушка! – горячилась она. – Ну, прошу тебя, ну, пожалуйста!
Видимо устав уговаривать, она однажды встала на колени и, сунув мне крем, велела: «Делай». Вы же знаете – если женщина вбила себе что-то в голову, то освободить ее от этого может либо новый каприз, либо исполнение желания, либо эшафот. Я сделал все, чтобы умыть руки. Сперва попросил анус опомниться. Напомнил, что он последний оплот и хранитель нашего семейного целомудрия. В ответ мне возразили, что целомудрие хранится не в заднице, а в сердце. Тогда я предупредил, что ему, такому маленькому и нежному, будет так больно, так больно! В ответ услышал категоричное: «И не надо меня жалеть!». Тогда я, облагораживая его унижение, зацеловал круп, и чтобы отвлечь от него внимание сосредоточился на розовом сечении. В ответ меня одернули: «Не отвлекайся!» И тогда я, скрепя сердце, кремировал трут и трутовище (именно так, ибо с точки зрения русского языка у живого
