Однажды в конце ноября я пришел за ней и, как обычно, ждал ее на лестничной площадке между этажами, когда до меня вдруг донеслись глухие, косноязычные раскаты крепнущей ссоры. Внезапно дверь ее квартиры с треском распахнулась, и на площадку вылетела Натали. Ее догнал звенящий визг:
«Ну, погоди! Лешка вернется, я все ему расскажу!»
«Дура! – согнувшись, сжав побелевшие кулаки и тряся скрюченными руками, забилась в истерике Натали. – Пьяная дура, дура, дура, дура, дура, чтоб ты сдохла!..»
И скатилась по лестнице прямо в мои объятия. Несколько минут ее сотрясали рыдания, и когда от них остались лишь детские всхлипывания, я обнял ее за плечи и повел на улицу. Пока мы шли ко мне, она не обронила ни слова и потом сидела на диване, сложив на коленях руки и смахивая слезы с глаз. Наконец она затвердевшим голосом сказала:
«Ладно, все нормально…»
И тогда я спросил:
«Кто такой Лешка?»
Она отвернула лицо и долго не отвечала.
«Сосед, – наконец сказала она, все так же не глядя на меня. – В армии сейчас…»
«И что?» – спросил я.
«Понимаешь, – повернула она ко мне возбужденное лицо, – эта пьяная дура с его мамашкой решили нас поженить! Нет, ну ты представляешь, а?»
«А как они могут вас поженить без твоего согласия? Ведь ты же не хочешь с ним жениться?»
«Конечно, не хочу! – воскликнула она. – Я что, дура что ли?!»
«Ну, и хорошо! – широко улыбнулся я. – Дождись лучше меня! Я скоро вырасту и женюсь на тебе! А пока пойдем пить чай!»
Когда мы вернулись в комнату, она сказала:
«Сыграй мой любимый вальс, пожалуйста!»
Я заиграл вальс № 7 Шопена. Она подошла, встала у меня за спиной, положила руки мне на плечи и так стояла, пока я играл. Я закончил играть и вдруг почувствовал, как теплое облако ее дыхания опустилось на мой затылок. Скрестив на груди руки, я накрыл пальцы Натали и так сидел, не смея пошевелиться. Когда мягкий напор ее губ иссяк, я повернулся к ней и посмотрел на нее снизу вверх. Она снова положила мне руки на плечи и, надвинувшись на меня, крепко и протяжно поцеловала набухшим, слегка приоткрытым ртом.
Потом мы сидели на диване, и она прятала голову у меня на груди, а я гладил ее и говорил:
«Не бойся, я никому не позволю тебя обижать…»
«Можно, я переночую у тебя?» – пробормотала она с моей гулкой груди.
«Конечно!» – ответила гулкая грудь и велела губам поцеловать ее голову.
Мать уложила ее на мою кровать, и я зашел пожелать ей спокойной ночи. Она лежала в розовой тени ночника, натянув одеяло до подбородка и разметав по подушке потемневшие волосы. Я осторожно присел на краешек кровати, и она, выпростав из-под одеяла руку, отдала ее мне.
«Спокойной ночи!» – сказал я и впервые поцеловал женщине руку. В ту пору рецепторы моих губ не были еще оскорблены крепкими напитками и обуглены грешной страстью, а потому задохнулись от весеннего вкуса Натальиной кожи.
«Спокойной ночи!» – ответила она и, оторвав голову от подушки, потянулась ко мне губами. Я припал к ним и ощутил их мягкую, пунцовую податливость. Она забросила руку мне за шею и долго не отпускала, а когда отпустила, сказала, сияя влажными глазами:
«Юрочка, какой ты хороший!»
В гостиной я добрался до дивана, залез под одеяло, и только тут до меня дошло, что меня сегодня впервые поцеловали, как взрослого! «Твой поцелуй в тот день мне довелось узнать…» Пусть поздний поцелуй, зато какой! Я попробовал оживить впечатление, и губы охотно откликнулись, вернув мне ощущение чего-то заоблачно-небесного. Наверное, такова была на вкус ангельская карамель.
