– Кого ты убил? – тихо спросил Гилберт Янович.
– Друга своего лучшего! Федьку Волкова я зарезал!
– Ах! – вскрикнула Танечка Хорошавина и выронила на пол пустой поднос.
Холмский на всякий случай отскочил подальше.
А Козленков снова закричал:
– Вяжите меня! Хватайте! Нет мне прощения! – Он согнулся пополам и ударил лбом об пол. – Нет прощения мне! Ни перед людьми, ни перед богом! Я же дружбу свою собственной рукой… Ножом прямо в сердце!
Первым пришел в себя Борис Адамович Ручьев, он бросился к распластавшемуся на полу Козленкову.
– Леша, что ты говоришь такое?! За что ты его?
– А чего он меня бездарем называет! – всхлипнул Козленков. – А еще Иванушкой-дурачком на пенсии обозвал. Ты бы стал такое терпеть?
Козленков, опираясь на руку Бориса Адамовича, выпрямился и повторил:
– Ты бы вынес такое? А ведь он и про тебя сочинял! Забыл, как он тебя унизил? Такое тоже не прощается! – И он начал декламировать:
Журчит в канаве придорожный…
Я думал, там ручей бежит,
А глянул сам: нет, невозможно –
Борис Адамыч там лежит.
Прочитав эпиграмму с выражением, Козленков, казалось, успокоился. Он выдохнул и произнес негромко:
– Ну ладно, жизнь моя кончилась. Но ведь я за всех за вас, ребята, отомстил! За вас, невинные вы мои братья и сестры! Я даже за уважаемого Гилберта Яновича отомстил! Этот гад, мой лучший друг, покойный ныне, ведь и на него пасквиль состряпал. Ведь помните, как вы все хохотали в своих гримерках!
Эскадра дала теперь деру,
На запад уходит во тьму.
Но я все равно Скаудеру
Торпеду пущу под корму.
На западе геи застонут,
И Стасик в гримерке всплакнет…
Жаль, наши какашки не тонут,
И Гилберт как прежде всплывет.
– Он с ума сошел! – прошептал Гилберт Янович. – Может, пока не вышли в море, вызвать полицию местную или местную психушку?
– Тихо! – закричал Козленков. – Неплохо я ведь сказал про покойного друга?
Мой лучший друг покойный ныне,
Лежит теперь на дне и в тине…
Он расхохотался:
– А! Все слышали, как я умею? Не то что ваш обожаемый Волков! Вот кто здесь настоящий поэт! Это вам не торпеды пускать в Гибеля Эскадры! Это посильнее «Фауста» Гёте будет!
Вера молчала, сидела пораженная. Поначалу она решила, что это розыгрыш, но, посмотрев на лица актеров, поняла: все это всерьез. Все словно боялись шевельнуться. Борис Борисович и вовсе был бледен, как полотно, и пребывал в глубоком шоке. Вера поднялась и подошла к Борису Адамовичу Ручьеву, который, опустившись на колени, прижимал к себе голову притихшего на мгновенье Козленкова, словно изображая сцену с картины Репина, на которой Иван Грозный убил своего сына. Подошла, наклонилась, посмотрела в лицо актера, сознавшегося в убийстве друга. Он застенчиво улыбнулся.
– Какой сегодня день недели? – спросила Вера.
– Восемнадцатое, – уверенно проговорил Козленков.
– А как вас зовут?
– Заслуженный артист России Иван-царевич.
– Где вы убили Волкова?
– Я его зарезал, – уточнил Козленков. – Зарезал, потом вытащил через задний проход и сбросил в воду.
– Он сошел с ума, – прошептал Скаудер. – Вы слышали, что он сказал?
– В заднем проходе, – радостно улыбнулся убийца.
– Он имеет в виду коридор, ведущий к выходу, на корме, – объяснила Вера.
Все стояли молча и никто не шелохнулся.
– Пойдемте со мной кто-нибудь, – попросила Вера. – Проверим показания.
И опять никто не тронулся с места.
– Надо капитана вызвать, – предложил крепкий молодой актер, имени которого Вера еще не знала.
