К утру усилился мороз. Рассвет наступал великолепный. Солнце ярко блистало, но стоило повернуться к Зимнему, и дневное светило меркло рядом с пучиной огня, бушевавшей в царских покоях. Пылали все четыре этажа. Снопы пламени и клубы дыма вырывались из крыши. На подъезде вдовствующей императрицы обрушились мраморные украшения. Пламя утихло к вечеру 18 декабря.
По Невскому валом валил народ поглазеть. Толпились ближе к площади, смотрели во все глаза, с жадностью слушали слова знающих людей, что вот теперь горит половина государя, его кабинет…
Толпа расступалась перед санями государя. Он очень приветливо кланялся, был бледен, но спокоен. «Мне показалось, что физиономия его была менее сурова, чем обыкновенно», – несколько непочтительно заметил Никитенко, увидевший в тот день царя на Дворцовой площади.
– Ничего, – слышал Николай Павлович из толпы успокоительные возгласы. – Бог дал, Бог взял…
Примечательно, что мебель, вещи, столовое серебро и золото были сложены и просто свалены в кучу на площади, и за полные сутки ничего не пропало. Правда, один гвардейский солдат утащил было массивный серебряный кофейник, но на следующий день был схвачен: ни один торговец в городе не захотел взять вещь с императорским гербом. Золотой браслет, оброненный императрицей ночью на площади, поутру был найден в луже растаявшего снега. Да и бриллианты ее, как оказалось, были взяты ее камер-фрау госпожой Рорбек.
В рассветные часы приехал наследник и доложил государю, что пожар на Васильевском, на Галерной удалось потушить. Сгорел лишь один мещанский домик, но хозяевам было дадено 100 рублей на первоначальное обзаведение.
– Молодец! – потрепал он Сашу по плечу. – Кто бы нам, погорельцам, помог…
Саша поразился. Он чувствовал себя немного героем: летал на пожар, сменил коня, двух извозчиков, полицмейстера там не было, и он сам командовал пожарными и добился, что Галерная гавань осталась нетронутой. Но тут… он не верил глазам – дворца не было, стояли обгорелые стены. На батюшку страшно было смотреть: глаза его от дыма прошедшей ночи были совершенно красны, мундир мало того что продымлен, но и выгорел в нескольких местах.
Вечером в Аничковом обсуждали события ночи, выясняли подробности, но главного – откуда пошел пожар, так и не выяснили.
– Слава Богу, все живы! – довольно произнес великий князь Михаил Павлович.
– Увы, ваше высочество, не все, – с легким поклоном поправила его фрейлина императрицы Россет, известная острым язычком. – На нашей половине великая скорбь и траур: Наталья Бороздина оплакивает свою собачку, а мадемуазель Сеславина – канарейку.
Россет ждала взрыва смеха, но молчание было ей ответом, и она быстро сменила ироническое выражение лица на сочувственно-скорбное.
…Дворец был восстановлен в год с небольшим, так пожелал царь. По проектам архитекторов Штауберта, Стасова и Монферана все было воссоздано в прежнем виде, но с большей роскошью. Прибавилось позолоты и зеркал.
При первом посещении нового Зимнего дворца 7 февраля 1839 года мальчишеское нетерпение овладело Александром. Он любил дворец. Очень хотелось вприпрыжку, как некогда, пробежаться по вновь прекрасной Иорданской лестнице, через просторные любимые залы – Фельдмаршальский, Петровский, Гербовый и тронный Георгиевский. Но это было невозможно.
Весь двор собрался в Эрмитаж, оттуда и началось шествие к малой церкви. Впереди шли камер-фурьеры, затем царская семья, за которой следовали статс-дамы, фрейлины и другие дворцовые чины. У церкви присоединилось духовенство. Отслужили заутреню и обедню. Служба тянулась, казалось, бесконечно. Чуть оглянувшись, Александр замечал, что многие дамы от сильной духоты и усталости лишились чувств. Корсеты, увы, сильно стесняли их дыхание.
