Матвей сидел у самого угла, низко опуская голову не то от того, что ему там было тесно, не то от того, что не хотел видеть всё, что происходило вокруг. Он бы ушёл, и в этот раз никто не стал бы возражать, но внутреннее, немного притупленное чувство злости, его остановило.
– Что ты творишь, Платон?! Ты же не уличную девку схватил, – зло, но тихо сказал он, когда увидел, что девчонку из подмосковного села притащили в опричные казармы. Платон снял её с седла и трепал за скудную душегрейку, как будто хотел её раздеть прямо там.
– Ты говори, да не заговаривайся! – зло прорычал он, а потом весело, но лживо усмехнулся, показав дыру на месте давно выбитого зуба. – Можешь убираться, сегодня тебя тут никто не держит.
“Никто не держит”, – прорычал Платон, но Матвей глянул на перепуганное, зарëванное лицо девчонки, и не смог тогда уйти. Её золотистые, чуть-чуть рыжеватые волосы совсем растрепались. И, когда толпа мужиков уже в горнице сорвала с неë душегрейку, они обняли тоненькую, хрупкую фигурку как будто золотым платком. По бледному лицу прыгали огненные всполохи, голубые глаза девчонки здесь стали совсем тëмными. Её зажали в угол, а потом придумали развлечение: каждый из отряда опрокидывал чарку и после срывал с неё что-то из одежды. Матвей сам не понимал, почему эти игрища именно сейчас казались ему дикими. Вот уже с самого августа он царский пёс-опричник, выметал врученной ему метлой ересь и предательство. И всегда Платон развлекался, как мог и как хотел. Щупал за зады дочек провинившихся бояр и их белотелых, пухлых мамаш. Все смотрели на это сквозь пальцы, а Матвей сильно не задумывался о них – осуждённые царским судом заслужили кары. Но сегодня всё было по-другому. Эта девчонка просто случайно им попалась на улице. Она так кричала по своему деду, затоптанному ни за что, ни про что. И такие у неё были глаза… Как опрокинутое небо.
А сейчас, в том закопчённом углу, они совсем черные. Матвей смотрел на девчонку из под падающей на глаза челки, и её рыдания до него доносились как через хмель, хоть он и не был пьян. Сегодня ни к чему в этой комнате прикасаться ему не хотелось. Несколько раз его подбрасывало встать, но каждый раз он сам себя останавливал, бросая тёмные взгляды на опричников.
Опричникам же было весело. Они забрасывали в себя чарку за чаркой. Платон, отправив в рот щепоть капусты, вытер пальцы в рассоле о штаны и поднялся над столом, как огромный дикий зверь. Он сделал несколько шагов и навис над девчонкой. На ней осталась одна нижняя рубашка, которую она прижимала руками к груди и ногам, и со слезами звала маму.
– Да не реви ты. Поцелуешь меня разок и пойдёшь домой, к мамочке, папочке… – причмокнул Платон, схватился за ворот девичьей рубашки и одним рывком разорвали её надвое.
Мужики застучали кружками по столу и загоготали, девчонка закричала, пытаясь скрыть тонкими руками небольшие, девичьи груди. Платон тут же примерился к ним своими огромными ладонями, сдавив меж пальцев розовые, крошечные соски. Матвею стало жарко, будто в голову всё-таки дало так и не выпитое вино. Он во все глаза смотрел на девушку и чувствовал накатывающую злость – эти грязные с волосами на фалангах пальцы на белоснежной нежной коже хотелось отрубить немедля. Матвей, тяжело выдохнув сквозь сцепленные зубы, выпрямил спину и упёрся ладонями в ребро стола.
– Хороша девка, да? – ткнул его в плечо сидевший рядом, уже окосевший от выпитого, опричник. – Белая какая…
