Пошла в горисполком. Тоже лето, жара. Прямо к председателю. А его нет! Секретарша, дрянь, ну меня прогонять. Дескать, по личным вопросам в последний четверг приходите. Аж напирает, аж толкает меня. Долго мы с ней боролись. Тут и сам председатель является.
– Что, – спрашивает, – тут у вас творится? По какому вопросу?
– По квартире, – секретарша ему говорит, да так едко, – не можем, мол, отделаться.
Он-то видит, что я беременная. Сторонится меня. А я знаю, что этого сухаря словами не проймёшь, он тёртый, всё нипочём. И начинаю… плакать! Натурально включаю дождик. А это у меня природный талант. Бывало, дам со сцены слезу – и по всему залу мокрота покатится. Платочки достают. Дощщь!
Не по себе председателю. Он юрк в кабинетик свой, мол, разбирайтесь без меня. А у меня намерения серьёзные. Сижу, реву, мне торопиться некуда. В театре каникулы. Крыса эта меня не трогает – я мокрая. Терпит.
Долго ли, коротко ли, председатель выходит на обед. Видит снова меня, делает своей крысе вопросительный знак. Та руками разводит. Я реву, работаю – это только прелюдия. У меня хоть на весь день концерт в запасе.
С обеда он уже боязливо шёл. Крыса ему намекать стала, мол, поговори с этой умалишённой. Он встал надо мной, пыхтит, руками шевелит, но трогать не решается. Я реву – останавливаться нельзя. Он снова в кабинете спрятался. Я публику чувствую, стала нотами добавлять. Секретарка уже хочет вешаться. Посидит, посмотрит на меня, потом наберёт документиков и бежит к председателю. И только дверь распахнётся – я голосом усиливаю.
Приходили к нему делегации на совещания. Туда идут – на меня головами качают. Обратно – тоже. Понятное дело: председатель довёл до слёз бабу беременную.
Одолела я его. В шестнадцать тридцать выходит и командует мне:
– Вы! Зайдите!
Секретарка аж руки к небу подняла!
Решилось всё быстро. Ордер председатель лично мне подписал. В ту же неделю я отмечала новоселье. Вот таким нехитрым путём, Алёша, и я добыла себе четырёхкомнатную квартиру. Репетиции, репетиции и ещё раз репетиции.
Евдоксия Ардалионовна сделала реверанс, и руки восхищённого Лёши сами собой зааплодировали. Однако хозяйка затащила его сюда не для того, чтоб развлекать актёрскими байками.
– Давай, покажи-ка мне, как ты пойдёшь в мэрию, – сказала она режиссёрским тоном.
– Э-э… В смысле?
Евдоксия Ардалионовна жестом словно пригласила Лёшу на сцену.
– Почему чиновник должен тебе поверить?
Лёшу стала напрягать неприятная назойливость старушки.
– Вы не понимаете. Там всё уже решено, там этого ничего не надо, – объяснил он мягко, – просто бюрократические процедуры…
Евдоксия Ардалионовна остановила его силой внутренней харизмы, чуть приподняв ладонь.
– Алёша, послушай опытную женщину. Я ведь, получается, твоя… пратёща?
Раз уж пошла тема друг друга перебивать, то и Лёша не остался в долгу.
– Не переживайте, всё будет хорошо, вопрос мной изучен. Через два дня мы уже точно от вас съедем, – и он встал, намереваясь выйти из комнаты, но не успел.
– Ну-ка, попробуй, заплачь. – Евдоксия Ардалионовна положила Лёше на плечо свою сухую руку.
– Зачем? – нервно усмехнулся празять.
– Это может тебе пригодиться.
– Но я не умею плакать по щелчку! – возмутился Лёша, слегка теряя терпение.
– Любой тупой футболист может заплакать по щелчку, – возразила пратёща. – Чем ты хуже?
– Ну, футболисты, наверное, плачут от боли? – ответил Лёша, невольно стараясь высвободиться.
