– Сейчас я Гаврилов. Фамилия моего отца Хольц, и я носил её до лета 1940 года, пока не попал в концлагерь Хохенбрух3. Там неважно, какую ты раньше носил фамилию.
– Получается, вы отсюда? Из Восточной Пруссии?
– Я родился в Кёнигсберге. Мой отец – Михаэль Хольц, а мама – Анна Гаврилова, уроженка Тамбовской губернии. Они познакомились, когда мама приезжала слушать курс по медицине в Кёнигсбергском университете. Назад она уже не вернулась. Они поженились с отцом через месяц после знакомства, невероятная была любовь. Через год родился я – Эрик Хольц. После прихода советских солдат и победы над фашистами я соврал, что русский. По-русски говорил очень хорошо, мама научила.
– Но зачем вы это сделали?
– Тогда я не знал, как поступить. Измученный и полуживой после пяти лет концлагеря, я думал, что русские не оставят живым ни одного немца, а мне хотелось выжить, несмотря ни на что.
– Но ведь наши не убивали всех подряд, – сказала я.
– Да, но откуда мне об этом было знать? Я хотел только одного – вернуться в Алленберг.
– Вы были там до войны? – расспрашивала я.
– Мой отец был главным доктором в Алленберге, и я часто у него бывал.
– А Ирма, что было с ней?
Старик улыбнулся моему любопытству, которое, по всей видимости, было ему приятно. Думаю, он очень давно хотел рассказать кому-то свою историю, но никак не попадалась на его пути такая особа, как я. Сейчас же он был настроен на долгую беседу.
– Я тебе расскажу, – сказал он, отхлебнув чая из своей праздничной чашки, – но всё по порядку.
Глава 6
Свежий аромат молодой зелени, перемешанный с запахом цветущих яблонь, проникал в кабинет отца через открытое окно. Я стоял около него и не мог надышаться. Что ни говори, а воздух тут особенный, это действительно райское место. Имелись здесь и свои местные ангелы вперемешку с демонами – пациенты Алленберга.
Кого здесь только не было: от одиноких бродяг до состоятельных и солидных дам, от уличных музыкантов до знаменитых артистов театра, от совсем ещё маленьких детей до стариков.
Для всех были соответствующие условия пребывания, причём такие, что люди, находящиеся фактически в заточении, чувствовали себя хорошо и комфортно.
Алленберг – клиника для душевнобольных, но клиника высшего образца, где учтены все необходимые условия содержания и пребывания тут людей. Ключевое слово «людей», даже если эти люди безудержно горланят о своём родстве с Тутанхамоном, размазывая при этом фекалии по стене.
Все летние каникулы я проводил с отцом в больнице. Здесь я мог попрактиковаться в деле, которое однажды выбрал, а если быть честным, отец выбрал его за меня.
– Эрик, психи никогда не переведутся, а значит, и работы у нас не убавится, – сказал он мне, когда я был на распутье.
В это время мамы уже не было. Она умерла, когда мне исполнилось четырнадцать, и мы остались вдвоём с отцом.
Мне всегда нравилась медицина, видимо, это наследственное. Особенно привлекала хирургия, кардиология. Психиатрию я даже не рассматривал, но отец хотел, чтобы я был рядом с ним. К тому же Алленберг был, по его мнению, лучшим местом, какое можно только представить.
Я был очень далёк от этого. Регулярное общение с душевнобольными вызывало у меня некоторое отвращение. Порой я поражался, как мой отец, выдающийся и умнейший человек, мог возиться с ними как с малыми детьми. Несмотря на его высокое положение, он любил сам проводить обходы, тщательно следил за порядком и особое внимание уделял обращению с пациентами. Никто из персонала не мог даже пальцем тронуть ни одного больного, даже буйного. Отец гордился, что благодаря ему в клинике всё изменилось.
