Альрауне - страница 10

Профессор взял бокал и протянул его Франку Брауну.

– Налей-ка, мой милый, – сказал он. Его голос немного дрожал и звучал какой-то торжественностью. – Ты прав. Это кровь, твоя и моя кровь.

Он выпил и протянул юноше руку.

– Ты напишешь матери так, как бы мне хотелось? – спросил Франк Браун.

– Хорошо, – ответил старик. Студент добавил:

– Благодарю, дядюшка. – Потом пожал протянутую руку. – А теперь, старый донжуан, поди к конфирманткам! Правда, они очень хорошенькие в своих светлых платьицах?

– Гм! – произнес дядя. – Тебе они тоже, кажется, нравятся?

Франк Браун рассмеялся:

– Мне? Ах, господи! Нет, дядюшка, для тебя я не соперник, во всяком случае не сегодня, сегодня у меня большие требования. Быть может… когда я буду в твоих летах. Но я вовсе не забочусь об их добродетели, да и сами эти цветочки хотят только того, чтобы их поскорее сорвали. Все равно кто-нибудь это сделает, почему бы и не ты? Ольга, Фрида, подите сюда!

Но девочки не подошли: возле них стоял доктор Монен, который чокался с ними и рассказывал им двусмысленные анекдоты.

Подошла княгиня. Франк Браун встал и предложил ей стул.

– Садитесь, садитесь! – воскликнула она. – Я не успела еще поболтать с вами!

– Одну минуту, ваше сиятельство, я только принесу папиросы, – сказал студент. – Дядюшка мой давно уже жаждет сказать вам несколько комплиментов.

Тайный советник вовсе не так уж обрадовался, ему было бы гораздо приятнее, если бы тут сидела дочка княгини. Пришлось, однако, разговаривать с матерью.

Франк Браун подошел к окошку. Советник юстиции подвел между тем к роялю фрау Марион. Гонтрам сел на табурет перед роялем, повертелся на нем и сказал:

– Прошу немного спокойствия. Фрау Марион споет нам что-нибудь. – Он повернулся к своей даме. – Что же вы споете, сударыня? Вероятно, опять «Les papillons»? Или, быть может, «Il baccio» Ардити? Ну давайте!

Студент посмотрел на нее. Она была все еще красива, эта пожилая и пожившая женщина: глядя на нее, можно было вполне поверить тем бесконечным историям, которые про нее ходили. Она была когда-то знаменитой европейской певицей. Теперь же уже около двадцати пяти лет она жила в этом городе, одна на своей маленькой вилле. Каждый вечер она долго гуляла по саду и плакала с полчасика над могилкой своей собачки, украшенной самыми лучшими цветами.

Она запела. Ее изумительный голос был давно уже разбит, но в умении петь все-таки чувствовалось какое-то странное обаяние старой школы. На накрашенных губах отражалась старая улыбка победительницы, а под толстым слоем пудры черты лица ее принимали позу обаятельной любезности. Ее толстые, заплывшие жиром руки играли веером из слоновой кости, а глаза, как когда-то, старались вызвать одобрение у всех и у каждого.

О, да, она подходила сюда, эта мадам Марион Вэр-де-Вэр, подходила к этому дому и ко всем остальным, бывшим сейчас в гостях. Франк Браун огляделся по сторонам. Вот его дорогой дядюшка с княгиней, а позади них, прислонившись к двери, Манассе и пастор Шредер. Этот худой, длинный Шредер – лучший знаток вина на Мозеле и Заале, обладающий редким погребом вин; он написал когда-то чересчур умную книгу о философии Платона, а здесь занимается сочинением пьесок для Кельнского театра марионеток. Он был ярым партикуляристом, ненавидел пруссаков и, говоря об императоре, думал лишь о Наполеоне I и каждый год пятого мая отправлялся в Кёльн, чтобы присутствовать на торжественной литургии в честь павших воинов великой армии.