Сиромаха сел тогда напротив Столярова. Лицо его было светло и открыто, а серые глаза, обычно совершенно незаметные, стали вдруг большими и ясными, и Столяров неожиданно понял, что видит в собеседнике самого себя, и лицо Сиромахи – его лицо, и он знает, что Сиромаха думает, и понимает его как самого себя. И трехцветный котенок, вышедший из-за угла их «трущобы», озиравшийся и нюхавший воздух, тоже вдруг оказался им, Столяровым. И ворона, гаркнувшая вдруг в плывущей вершине тополя, тоже была им, Столяровым. А сам он, прежний, стал вдруг зыбким и летучим…
…Столяров понял, что он дремлет на своей продавленной постели, с матрацем, сбившимся в комья, и дрема его – то самое состояние, что бывает между чем-то и чем-то, когда он как бы стоит в дверях, еще не выйдя и не войдя, и знает, что находится за ним и что – перед ним, и затекшая рука его лежит на тяжелой дверной ручке, готовая либо закрыть дверь перед собой, либо распахнуть ее окончательно.
– Чувствуете, как в вас прибавилось живого? – Сиромаха посмотрел на него из того видения пристальней. – Разве сами вы его прибавили? И что такое «сами»? Не отделяйте себя ни от чего, тем более от Него; это не вы отделяете, а то неживое, что еще есть в вас и что противится стать живым, – противится ввиду изначальной мертвой своей сущности.
– Почему же противится?
– Как это почему! Мертво лежащее всегда противится движению. Инерция! Помогите же Ему сдвинуть это мертво лежащее!
– Но ведь я – это Он, то есть меня, привычного, нет. Ведь так?
– Здесь-то и необходим ваш неосознанный, я бы сказал, чувственный выбор. Потому что Ему нужен помощник.
Он одинок, Он всегда одинок, и сколько бы ни было нас, Его одиночество всегда больше всех нас, и Он всегда нуждается в нашей помощи, потому что никого, кроме нас, у Него нет. Никого нет, а Жизнь строить надо. И чем больше нас будет, тем больше Он будет строить и… и тем больше нуждаться в нас. Это вечный, бесконечный труд Его, цель которого – сделать все живым. Осмысленно живым!
– Но разве жизни больше нет нигде?
– Даже не задавайте себе этот вопрос! Нет никакого «нигде» и быть не может! Вы на минуту забыли: всё в вас и только в вас, и всё – вы. Вы и все мы.
– Вот уж… – прошептал Столяров. – Вот уж… Этого ни знать невозможно, ни понять – только почувствовать; и даже не почувствовать – это опять не то слово… Ощутить? Нет-нет, опять не то. Пожалуй – стать. Этим, да, можно только стать, а потом только помнить об этом и с этим жить. Но ведь это может забыться, как все забывается, как притупляются ощущения. Что ж, неживое опять берет верх?
– Конечно! Да! – Сиромаха встрепенулся. – И у меня всегда была та же мысль, только я ни разу не довел ее до конца, а теперь вдруг она и определилась.
– Я все-таки инженер, – словно вернувшись, хмуро заметил Столяров. – Это называется энтропия. Всего-навсего.
– Какое глупое слово! – рассмеялся Сиромаха. – Как несовершенен человек: ни к какому явлению слова толкового подобрать не может – всякое куда-то в сторону уводит, и непременно к смешному. Никак невозможно на чем-то серьезном сосредоточиться. Ну что такое эта ваша энтропия? Дожди какие-то, духота… Тропики…
– Пожалуй… – И вот здесь Столяров впервые почувствовал раздражение. И вызывал это раздражение Сиромаха – своей самоуверенностью, всезнайством, покровительственным тоном, смехом… «Зачем же он… словно изучает меня? – подумал Столяров. – И Бог-то, если по его, выходит какой-то ненастоящий. Разве Бог таким может быть?» И обидным было то, что он, несмотря на раздражение, все же невольно соглашался с Сиромахой и даже отгонял свое раздражение.
