Ипатьевна вышла из сарая, подняла голову, увидела Алю и посмотрела как-то странно.
– Что там случилось, чего тебя Шишкин выдернул? – спросила.
Аля вдруг ощутила ужасную усталость, даже языком трудно было пошевелить.
– Ну ладно, иди уж! – Старуха поняла, не стала приставать с расспросами. – Молочка вот парного выпей да и отдыхай. Тепло в доме, я печку топила…
От молока Аля отказалась – не любила козье, жирное очень. Она вошла в большую комнату, Ипатьевна называла ее залой. Там и правда было тепло, значит, и в ее каморке рядом нагрелось.
Аля сняла комнатку у Ипатьевны восемь месяцев назад, когда приехала сюда по распределению после окончания фельдшерского училища. Можно было жить при медпункте, но предыдущая фельдшерица ей отсоветовала. Она проработала тут положенные три года, в процессе вышла замуж за лейтенанта из ближайшей военчасти и дохаживала уже последние недели перед родами.
– Сама посуди, – говорила она, сложив руки на огромном животе (двойня будет, с гордостью сообщила она), – ты девица молодая, одинокая. Тут, в деревне, парней мало, но есть все же. И вот как напьются – так и начинают под окнами на мотоциклах гонять и орать, чтобы ты погулять вышла. Камешки в окна кидать, в общем, ломиться в дверь не станут, но спать не дадут. Тебе это надо?
– Не надо, – испугалась Аля.
– Вот и я о том же. Сама намаялась в свое время. Тут главное – не отзываться. Если окно откроешь, начнешь орать, чтобы они валили куда подальше, ничего не получится, они это посчитают за разговор и еще больше разгуляются. Так что мой тебе совет: не ночуй здесь ни одной ночи. А лучше сними комнатку в деревне у бабки какой-нибудь, она дорого не возьмет.
Так Аля оказалась у Ипатьевны. Бабка была очень старая, но бодрая, жила одна, и дом стоял на отшибе, но никогда не случалось никакого хулиганства.
Был у нее Буран – здоровенная лохматая псина неизвестной породы, и еще Ипатьевну в деревне не то чтобы побаивались, но уважали. Она Але про свою жизнь никогда не рассказывала, но та и так знала, что старуха много в чем разбирается.
Приходили к ней люди, преимущественно женщины, рассказывали шепотом про свое, наболевшее, некоторым Ипатьевна помогала, иных выпроваживала – дескать, ничего у тебя нет, сама свои проблемы можешь решить, если захочешь. Аля в эти вопросы не вникала, у нее своих забот с больными хватало.
Иногда, правда, она с Ипатьевной советовалась, та лечить ее больных не пыталась, но скажет что-то, вроде бы и не к месту, а потом оказывается, что пригодятся слова ее.
Сейчас Аля сняла с себя пропахшую тиной сырую одежду и легла. Простыни пахли приятно, старуха после стирки полоскала их в отваре какой-то душистой травы.
Аля вытянулась на узкой кровати и закрыла глаза. Но сон не шел, потому что перед глазами тут же встал низкий берег реки и утопленник, весь в водорослях. Глаза были открыты и смотрели в небо, где занимался уже серый несмелый рассвет.
Чтобы не видеть этой картины, она открыла глаза и уставилась в стенку. У старухи в доме не было икон, и фотографий никаких на стенах не висело. И вот, глядя на пустую стену, оклеенную старыми обоями в цветочек, Аля стала вспоминать свою жизнь.
Странно, раньше она никогда так не делала, поскольку и вспоминать-то было особо нечего. Ей девятнадцать лет, и нет у нее никого. Мать ее умерла при родах, была она не замужем, и про отца ребенка никто ничего не знал. Мама приехала к своей матери уже беременной, бабка долго не хотела ее пускать, потом все-таки пустила в дом.
