Во время этой процедуры я орала как сумасшедшая. Маленькие Бармалеи сказали, что это было боевое крещение. А ещё сказали: «Добро пожаловать на Репербан».
Впрочем, после этого ничего не изменилось. Олли и Ходжа пошли своим путём, по своим делам. А я по своим. Я ведь и так жила на Репербане. Уже почти год. И ни в каком их «добро пожаловать» уже давнымдавно не нуждалась.
В отличие от большинства эмигрантов, опасавшихся выйти на улицу без немецких разговорников, с языком проблем у меня не было никаких.
Учить язык? Вы это серьёзно? Язык учится сам по себе. Просто вызубриваешь несколько слов в день, а потом слушаешь, о чём говорят на улице. Наконец, поднатуживаешься и заговариваешь с первым встречным. А если трудно, то представляешь себе, что ты на сцене. Будто спектакль играешь. И заготовленные где-то внутри слова выпрыгивают из твоего организма сами собой.
Особенно хорошо мне удавались всякие немецкие поддакивалки. Я могла общаться со всеми, пользуясь одним лишь словом – wirklich. Но общаться с помощью одного слова быстро наскучило. И я выучила от скуки ещё несколько слов. А потом ещё и ещё. Наконец немецкий язык окончательно вошёл в мою голову.
Стать репербанским Бармалеем оказалось гораздо сложнее, чем выучить язык. Учить языки по сравнению с этим делом – какая-то ерунда на верёвочке.
Как я уже и говорила, я не умела играть ни в скат, ни в петанк, ни в «Братец не сердись, а то я тресну тебя палкой». Этому тоже пришлось учиться, и я научилась.
Сложнее обстояли дела с фамилией. Моя красивая фамилия, Романова, как не переиначивай её на немецкий лад, в Романофф, приносила одни неприятности. Дошло до того, что меня стали рисовать на стенках в костюмах царей. Папа, которого, между тем, уже давно называли Николаем Веттер-перемен, а никаким не Романовым, лично попросил это прекратить. По крайней мере, что-то придумать по этому поводу. На Репербане с фамилией русских царей – это совсем не по бармалейски.
Узнав, о том, что на Репербане можно обходиться без документов, папа пошёл вабанк. Он навеки записал себя в истории города, как Николай Веттер-перемен, сделав это официально, через ратушу. Звучало даже похлеще чем царь Николай Романов. Но Бармалеям понравилось.
Я немедленно захотела поменять имя на такое же идиотское. Но папа сказал, что эти финтифлюги мне не подходят, ведь документов у меня всё равно пока нет. Службы опеки не простили бы издевательств над именем несовершеннолетнего. Поэтому я оставалась для всех Аной Романовой. Зато уже с одним «н».
Ситуация немного улучшилась, когда вдруг по Репербану пополз слух, что у меня криминальное прошлое. Все немедленно захотели со мной дружить. Я гордилась этими слухами, хотя не совсем понимала, о чём идёт речь. Даже не знала толком что это – криминальное прошлое!
Потом снова появился Олли Клингер. Тот самый, который тогда кружил меня в танго на набережной. Он был ужасный ребёнок и разумеется Бармалей разбармалейнейший. Слово «домашний» и Олли настолько не вязались между собой, будто это были две веревки намыленные. Олли был настолько антисоциален, что иногда даже дома не ночевал – а где ночевал неизвестно. Из домашних животных у него был игрушечный заводной карась в ванной. И ещё раскрашенный в цвета футбольной команды хомяк. Хомяком он владел напополам с папой.
– Какое же у тебя криминальное прошлое, если у тебя и клички-то нет? – презрительно спросил однажды обладатель домашнего карася, поигрывая картами с голыми тётеньками.
