Хронобездну пронизывали многочисленные валы и цепи, связанные с часовым механизмом. Сейчас мы находились на уровне зубчатых передач и валов, приводимых в движение гирями.
На лице Корд всё яснее проступало раздражение. Теперь она не выдержала:
– Ну нельзя же так!
– Что нельзя?
– Нельзя так строить часы, которые должны идти тысячи лет!
– А почему?
– Взять хоть цепи! Звенья, шарниры, втулки – всё это места, где что-нибудь может сломаться, износиться, испачкаться, заржаветь… о чём думали те, кто это проектировал?
– Они думали, что здесь всегда будет много инаков, способных поддерживать механизм, – ответил я. – Но я понял, о чём ты. Некоторые другие миллениумные часы больше похожи на то, что тебе представилось: могут идти тысячелетиями без всякого ремонта. Всё зависит от того, что хотели сказать их создатели.
Это дало ей обильную пищу для размышлений, и некоторое время мы поднимались молча. Теперь я шёл первым и показывал дорогу: мы петляли по площадкам и лесенкам, устроенным, чтобы подлезть к разным частям механизма. Корд готова была бесконечно разбираться в устройстве часов. Я заскучал и подумал, что в трапезной уже начали раздавать еду. Потом я сообразил, что в аперт всегда могу выйти в экстрамурос и попросить у добрых людей чизбург. Корд, привыкшая, что есть можно в любое время, ничуть не боялась пропустить обед.
Она смотрела, как толкают друг друга причудливо выточенные рычажки.
– Похоже на ту деталь, которую я сегодня делала для Самманна.
Я поднял руки и взмолился:
– Не говори мне, как его зовут… и вообще ничего о нём не говори.
– Почему вам нельзя говорить с ита? – с внезапной досадой спросила она. – Глупость какая-то. Среди них попадаются очень умные.
Вчера я бы рассмеялся, услышав из уст экса такое уверенное суждение об уме кого-нибудь из обитателей матика – пусть даже ита. Но Корд – не просто экс. Она – моя сестра. У нас с ней куча общих генетических цепочек, и врождённого ума у неё столько же, сколько у меня. У фраа не может быть детей: нам добавляют в пищу особое вещество, вызывающее мужское бесплодие, чтобы наши сууры не беременели и в матиках не вывелся более умный биологический вид. Генетически мы все из одной кастрюли.
– Это что-то вроде гигиены, – сказал я.
– Вы считаете, что ита грязные?
– Гигиена борется не с грязью, а с вредными микроорганизмами. Её цель – препятствовать распространению опасных генетических цепочек. Мы не считаем ита грязными в том смысле, что они не моются. Однако они по сути своих занятий имеют дело с информацией из самых разных источников, в которых можно подцепить что угодно.
– А зачем это всё? В чём смысл? Кто придумал эти дурацкие правила? Чего вы боитесь?
Корд говорила в полный голос. Будь мы в трапезной, я бы сейчас втянул голову в плечи, но здесь, среди глухонемых механизмов, наш разговор был мне даже приятен. Пока мы лезли дальше, я подбирал объяснение, которое она сможет воспринять. Самая интересная часть механизма – та, которая управляла циферблатами, – осталась внизу. Выше были только двенадцать вертикальных валов, уходящих через дыры в своде к тому, что находилось на звёздокруге: полярным осям телескопов и зенитному синхронизатору, который каждый день (по крайней мере, каждый погожий день) в полдень немного поправлял ход часов. Остаток пути нам предстояло проделать по винтовой лестнице, вьющейся вокруг самого большого вала – того, что поворачивал огромный телескоп светителей Митры и Милакса.
