Кряхтя и постанывая, лёг Владимир. Кто-то, громыхая подкованными сапогами, прошёл мимо их отсека. Вагон успокаивался и засыпал.
Алабама
Графство Дурбан
Округ Спрингфилд
Спрингфилд
Центральный военный госпиталь
Жариков закрыл книгу и откинулся на спинку стула. Время, конечно, позднее, и читано это уже многократно, но… всякий раз, когда так погано на душе, что не хочется жить, он берётся за эту книгу. И раньше это помогало. Но не теперь.
В дверь осторожно постучали. Жариков нахмурился: ему сейчас только этого не хватало, может, постоят и уйдут. Но стук повторился. Жариков обречённо вздохнул.
– Войдите.
И чуть не выругался в голос от удивления. Вошёл Андрей. Вот уж кого не ждал и не хотел видеть. Андрей стоял у двери, понурив голову.
– Ну? – наконец сказал Жариков.
– Иван Дормидонтович, – Андрей прерывисто перевёл дыхание, – я… я пришёл сказать… я не могу больше…
– Чего? – холодно поинтересовался Жариков, откладывая книгу. – Чего ты не можешь?
– Жить так.
В глазах Андрея стояли слёзы. Он явно старался сдержать их, не заплакать.
– Я знаю, за что вы на меня сердитесь, – Андрей всхлипнул. – Я знаю, я виноват. Новенький ни при чём, это я всё придумал. Я хотел… Я хотел, как лучше… Я думал, это Новенькому поможет, ну, бояться перестанет. Он так боялся белых, этого… что ни о чём уже ни думать, ни делать ничего не мог. Он и в палатах поэтому не мог работать. Из-за страха. А этого… это же он Новенького на День Империи избил. Ну, я и подумал… Я виноват, я знаю. Я потом понял, что сам стал, как этот, как… как Большой Док.
До этих слов Жариков слушал относительно спокойно. Слезливые, по-детски лукавые объяснения, что не хотели, не знали, не думали, он за этот год выслушал немало и знал, что, в принципе, все эти слова отражали не раскаяние, а желание избежать наказания. Но вот последняя фраза… уже нечто новое.
Жариков встал и подошёл к Андрею.
– Ты это понял?
Андрей кивнул, отворачиваясь, и зажмурился, сдерживая слёзы.
– Ладно, – Жариков вернулся к столу. – Садись, поговорим.
Осторожно, словно по горячему или скользкому, Андрей подошёл к столу и сел, положив ладони на колени, понуро опустил голову.
Жариков ни о чём его не спрашивал, и он заговорил сам:
– Я не знал, что он сын Большого Дока. Знал, что он Новенького на День Империи мордовал, а на Хэллоуин его арестовали, ну, в тюрьме у него крыша поехала, и его сюда отправили. Я… – Андрей стал перемешивать русские и английские слова, – я думал, он – обычный беляк. А Новенький и так… жил-дрожал, а его увидел… такой ни одну сортировку не пройдёт.
– Что-что?! – перебил его Жариков. – Ты это чего несёшь? Какие ещё сортировки?!
– Нет, Иван Дормидонтович, это… это не то, я понимаю, сейчас их нет, но… я же видел таких, их убивали. И Новенький таким становился. А сейчас… понимаете, он увидел, что беляк боится, его боится. Что он не слабее беляка. Он… он себя человеком почувствовал.
– Увидев страх другого?
– Да. Я понимаю, что вы о нас думаете, но это так.
– Вам тоже это было надо? – спросил Жариков.
Андрей поднял голову и твёрдо посмотрел ему в глаза.
– Мы видели их зависимость от нас. А на Хэллоуин увидели и страх. А кое-кто и в заваруху увидел, и ещё раньше… бывало. Да, это так. И… нет, не только это, – Андрей тряхнул головой. – Не только, нет. Мы же видели, понимали, нас спасали, лечили, но… нас. Попали к добрым хозяевам. Бывает. Редко, но бывает, повезло. Мы… мы оставались, кем были, рабами, спальниками, поганью рабской. Только потом, когда доходило, и тоже… нет, я путаюсь, простите. Я думал, Новенькому поможет.
