Восприятие себя существом женским заставляло меня особо заботиться о собственной внешности. И я пеклась о ней с удивительным старанием, но усиленно маскировала это под общим оздоровлением, ибо стыдилась открытых проявлений самовлюбленности. Лишь наедине с собой, вглядываясь в зеркало, я страстно любила себя, и никто не выдерживал сравнения с предметом этой секретной страсти. А собственные все открывающиеся таланты лишь подтверждали мне мою исключительность, хотя никаких усилий для их развития от меня не требовалось.
В детстве и юности все мы, будучи в той или иной степени солипсистами, слишком многого не понимаем, ибо не замечаем даже очевидного. Умение видеть, а тем более усматривать смысл, если и приходит, то с годами. Так что, при всей последовательности своего становления, ни разумности, ни его логики я не улавливала и всего лишь подчинялась случайным на первый взгляд играм стихийных сил, однако смутно ощущала влияние на себя некоей неотвратимой необходимости. Ведь как бы я ни напрягалась, мне не удавалось сделать хоть что-то только по собственному усмотрению: никак не связанные внешне события, выстраиваясь в ряд, всякий раз образовывали логическую цепочку, неизменно уводившую меня в сторону с выбранного по воспитанию идеальных чувств пути.
Вопреки настрою на них моей души, во мне с каждым новым днем непрерывно усиливалось не вполне осознаваемое стремление к развитию в себе иных, определенных вовсе не мной, а моей природой, качеств. Они не слишком-то нравились мне, но даже такие простейшие акты, как питание и сон, служили программе по взращиванию тайной и порочной, на мой взгляд, страсти сделаться истинной женщиной, придававшей неиссякаемую энергию развития интеллекту – главному движителю в необходимом направлении.
Я неутомимо искала превосходства над сверстниками, в первую очередь над мальчиками, чего в душе крайне стыдилась, ибо ницшеанский принцип воли к власти, в то время понимаемый мной буквально, затрагивал самые интимные стороны моей натуры, ведь желала я, по сути, женской власти. И «простить» себя смогла много позднее, когда сделала вывод, что на деле мои порывы – жажда быть, поскольку, как ни стремилось мое существо к наслаждению, его неумолимо влекло к поиску глубинного смысла жизни, найти который – цель любого разумного существа.
Мои женские уловки оттачивались исподволь. Откровенное кокетство претило мне, а привлекали тонкие молчаливые игры с уклоняющимися взглядами. Хотя и эти приемы я почти не использовала, предоставляя мальчикам добиваться моей благосклонности и страдать от неизвестности. Впрочем, мне хотелось ощущать востребованность, и даже свою природную робость я использовала в корыстных целях, покоряя с помощью нее противника, кем воспринимала каждого представителя противоположного пола.
А еще мне удивительно легко давались языки, знание которых являлось предметом моей особой гордости перед сверстниками, ибо удовлетворяло чувство превосходства над многими из них, хотя и являлось далеко не самым главным из моих талантов. Но иной раз я ловила себя на том, что размышляю на французском, подсознательно восполняя нехватку временных форм русской речи, или на английском, если мне требовалась бесполая абстрактность. Фонетические тонкости воспринимались мною на физическом уровне, точно шелест трав английских садов или журчанье ручьев французских лесов.
