Нестерпимо захотелось почувствовать прикосновение Никиты. Воображение тут же нарисовало его – спящего на широкой итальянской кровати, которую он приобрел сразу после нашего знакомства, не постеснявшись явного намека на любовь к плотским удовольствиям и намерение регулярно получать их от меня.
Эта постель напоминала снежный наст, целину, но именно в ней мне было так хорошо с ним – на хрустких белейших простынях. Они принимали меня на свою строгую поверхность как распятую жертву, как безвольно трепещущий кусок алчущей плоти.
Я кусалась, и Никита позволял моим зубам беспрепятственно впиваться в свое тело. Его настойчивые объятия окатывали меня непреодолимым желанием прильнуть к нему, тогда как полагалось говорить наперекор себе:
– Не нужно… отпусти, уйди…
– Признайся, что хочешь меня, ну, скажи… – возражал он вкрадчивым голосом, лишая меня малейшей способности сопротивляться и повергая мое тело своей зачаровывающей жестокостью и нежнейшим садизмом в изначально детское, каталептическое, подчиненное состояние. И я была не в силах сдерживать собственные неведомые силы, неизменно ужасаясь тому, насколько точно Никита чувствует тайные влечения моего существа. Правда, все это касалось лишь физических аспектов.
Да, я хотела его, но не так, как он думал, а всего – целиком. Стать его ощущениями, мыслями, трепетом, раствориться, впитавшись в поры чистой влагой, чтобы так соединиться с ним. Это вначале я металась: почему он уходит, покидает меня? Ведь ему нравилось мое тело, он жаждал сливаться с ним, – тут женское чутье не могло обмануть. И в интеллектуальном плане мы были с ним чрезвычайно близки. Так что же, что?
В стремлении понять другого прежде проникни в складчатые изгибы собственной души. И сейчас я уже не задаю вопросов: Никита совершал свое путешествие от ступени к ступени, но и со мной происходило то же самое. Только в отличие от его методичности я то взбегала стремительно, то останавливалась и замирала, и тогда сама желала одиночества, отрицая окружающее. Меня душили противоречивые чувства, и даже Никита казался палачом и тюремщиком, хотя было ясно – он в пути.
Мы оба собирали крупицы знания о самих себе – по дороге, в момент осуществления, в процессе следования, – и ничто иное не могло поведать нам истины. Книги и фильмы, многочисленные жизненные истории, рассказы, домыслы и предположения, умствования и констатации, смешение разнородных теорий и мнений – об отношениях двоих, о связи, существующей или вымышленной, о страстях действительных или их психологических клонах, – не приносили пользы.
Эта информация не сделалась пока нашим собственным знанием, и каждый следующий шаг всякий раз не имел предваряющей ориентации в пространстве. Неизвестно было заранее: станет ли он верным, благородным или уродливо эгоистичным; сделает ли его мое гордое я – свободное, мыслящее, или же – его темная, первобытная составляющая; вступлю ли я на твердую почву или угожу в трясину. Требовалось выверять это ежесекундно внутренним барометром без возможности получить совет со стороны.
А все происходящее тут же, округлившись, укоренялось, как зерно, упавшее в почву; каждое движение и произнесенное слово оставляло оттиск навечно, вонзаясь в сердце и вплетаясь в ткань реальности, что исключало какие-либо исправления и придавало особый оттенок длящемуся или должному произойти.
Я есмь. Но я себя не имею. Именно поэтому мы становимся* Что-то заставляло нас противиться соединению, хотя в иные моменты мы впивались друг в друга, – неведомая сила примагничивала наши тела; тогда никакой секс не мог нас насытить; мы будто с ума оба сходили при том, что своих истинных желаний почти не осознавали.
