Он был наполовину русским, наполовину евреем: сам после первой не закусывал, и гостям не давал…
В смысле, он не пил вина. Его единственной страстью было собирательство сокровищ в царскую казну. Может, в мечтах он представлял ее своей? Вот эту «мечту» Клеопатра и собиралась сейчас грубо растоптать.
– Птулем, – вкрадчиво начала царица, – ты знаешь, кто такие русские? А евреи?
Царедворец два раза покачал головой в отрицании и боязливо поежился – в словах Клеопатры было столько кровожадного предвкушения, что в голове скопца возникла самая страшная картинка, какую только он мог себе представить. Пустая сокровищница!
– Да, Птулем, – Клеопатра обрушила на его несчастную голову приказ, – за три дня мой корабль должен стать похожим на небесное судно, которым управляют сами боги! Золота не жалеть. Надо – потрать все, но римляне должны быть потрясены богатством и гостеприимством Египта.
– Два года Великая река не разливалась, – попытался возразить царедворец, – чернь ропщет. Скорее мы поразим народ Египта, чем римлян.
– Вспомни про русских, – управитель не заметил, как Клеопатра остановилась рядом – смертельно опасная, несмотря на нежную улыбку на губах, – а еще про евреев!
Устрашенному Птулему оставалось только низко поклониться и выйти из тронного зала. Потрясенный управитель еще не знал, что царица будет сама контролировать весь процесс; еще он не догадывался пока, что у кораблей есть такая характеристика, как грузоподъемность, и что исчисляется она в громадных величинах, которые когда-то назовут тоннами, и что золота в казне… едва хватило!
– Но хватило же?! – Клеопатра милостиво кивнула Птулему, которого оставила в Александрии с новым заданием – пополнять пустую казну.
Корабль Клеопатры действительно был способен заставить подавиться от зависти любого бога. А еще – он сейчас напомнил Гере о родном доме, об Олимпе. Ведь эти золотые украшения, как и легкомысленные, откровенно бесстыдные наряды прислужников и невольниц она извлекла из собственной памяти. И сейчас к неизвестности ее вез маленький кусочек Олимпа. Увы, истинно божественным на нем был только Грааль, да, пожалуй, сама Клеопатра-Гера.
– На одного римлянина, – решила царица, – за глаза хватит…
Ровно через три дня повелительница Египта принимала Марка Антония, сидя в копии трона Геры, на палубе корабля, потрясающего своей роскошью и необычностью. Обычай требовал ей самой просить о аудиенции правителя Великого Рима. Однако расчет мудрой египтянки, основанный на донесениях многочисленных лизоблюдов из числа римских посланцев, оказался верным. Марк Антоний был подобен сороке – любил все яркое, сверкающее, необычное. Он и сам был похож на эту вороватую птицу. Мелкий, остроносый, разодетый в черно-белые цвета и беспрестанно стрекочущий свои и чужие слова.
Остановившись перед Клеопатрой, которая соскочила с трона и сейчас стояла, покорно склонив голову, Антоний выставил вперед ногу в сандалии с ремнями, глубоко впившимися в тонкую ножку, и разразился целой речью, которая оглушила царицу; заставила ее поморщиться в душе. Потому что в своем «блестящем» панегирике, большей частью состоящем из фраз, позаимствованных у великих умов прошлого (в том числе и у Гая Юлия Цезаря) он славил лишь Вечный город, ну, и немного самого себя. О красоте застывшей перед ним в соблазнительной позе египтянке он не упомянул ни единым словом.
