Лебедев оглянулся, заулыбался и перестал изображать Наполеона.
Вся толпа осталась у дверей – впереди Нонна с пакетом и бутылкой, за ней Маша, дальше высоченный Глеб, Люся «старой закалки», Виктор Васильевич, до которого Шумаков еще не добрался со своими вопросами.
– Дмитрий Антонович, – начала Нонна. – Хоть до Нового года еще две недели с лишним, мы решили тебя сегодня поздравить. А то ты странный у нас какой-то, как в воду опущенный. Мы решили…
– Стоп, – сказал Шумаков. Скулы у него покраснели, и шее стало жарко. – Объясните мне, вы все объясните, как вот в это мусорное ведро попал этот пакет.
И он выхватил из кармана медицинский пакет и шлепнул его на стол. Пакет издал отвратительный звук.
– Именно этот пакет я поставил больному Рождествину. Кто его выбросил и зачем? Что вместо него капали больному?
В ординаторской сделалось тихо, как в гробу.
Шумакову всегда казалось, что самое ужасное в гробу – это тишина и темнота.
– Ну?
– Дмитрий Антонович, – внутри этой тишины выговорила Маша, Марья Петровна, – это я выбросила. Я знаю, что это не по правилам, но… это я.
Опять стало очень тихо, и только звякнул колокольчик на елке.
«Ангел пролетел», – почему-то подумал Шумаков, а вслух сказал, и не сказал, а загремел даже:
– Ты? Зачем ты с капельницы пакет сняла?
– Так больной же… умер. Я и сняла. Мне Лебедев сказал, что капельницу заберет, потому что в третьей палате держалка отвалилась, и я ему эту освободила. А пакет здесь выбросила… потому что…
– Ну?
– Не кричи, Дмитрий, – распорядилась Нонна Васильевна. – Муж ей позвонил. Она с пакетом прямо сюда и прибежала, к телефону. Он в полярной авиации служит и вернуться должен был только в феврале. А он прилетел. Сюрприз сделал. Вот она к нему и помчалась как полоумная. Вернулась и всем конфеты свои пораздавала, из подарка. На радостях.
Шумаков шумно выдохнул.
– А мне почему не сказала? Наврала, что за булкой ходила?
– Да вы же всегда громче всех кричите, что на работе никаких личных дел, – пробормотала Маша и всхлипнула.
– Как тебе скажешь, когда ты у нас – гроза! – поддержал Глеб. – Я тебя сам боюсь. К Шурке на свидание чуть не в окно лезу, черт!.. На тебя попадешь, мало не покажется!
Шумакову стало еще хуже, чем было.
– Значит, ты сняла пакет, когда он уже умер?! И никакой другой не ставила?
Маша посмотрела на него сочувственно и с некоторым подозрением, как на ненормального:
– А… зачем ему ставить, если он… умер уже?
Все разом зашевелились, словно выдохнули, и опять замерли. Нонна держала перед собой бутылку с шампанским, как брандспойт.
– Давайте дернем по глотку, – предложил Глеб, вышел из-за Нонниной спины и шлепнул на стол, рядом со злополучным пакетом, полбатона толстой вареной колбасы в целлофановой обертке, – пусть у нас до праздников больше никто не помрет!
– Он умер просто потому, что умер, – в ухо Шумакову сказала Нонна Васильевна и поставила наконец свою бутылку. – Не переживай ты так, Дмитрий!
Когда он скатился с крыльца, черная «Хонда» уже стояла неподалеку. Снег сыпался, падал на капот и медленно таял. Катя Рождествина сидела на корточках рядом с передним колесом и гладила по голове давешнего пса. Пес был здоровый, худой, со свалявшейся, как будто лишайной, шерстью.
Шумаков поскользнулся на ступеньке, чуть не упал, она подняла голову и посмотрела на него.
– Он пришел поздороваться, – сказала она про пса. – Про жизнь рассказать.
