Хотя при чем тут Витька, бой-френд мой непутевый, тут совершенно не при чем. Я совсем не об этом хотела вам рассказать, да и не рассказать, а спросить: что мне с этим делать, как мне с этим жить? Что же вы молчите? Неужели, вы тоже не знаете?
…Вчера я снова была в Свято-Архангельском соборе, виделась с отцом Сергием, он снова утешал меня, говорил, что надо молиться за погибших, за Лариску… А я не умею. Молиться я не умею, и слов, с которыми обращаются к Нему, не знаю… Но я точно знаю другое.
Я стою у иконы Божьей матери и в сотый раз повторяю:
Я точно знаю,
Когда настанет срок и будут сочтены дни мои,
и придет за мной Ангел Смерти,
смело вверю я ему душу свою.
И пусть ему спрашивать, а мне отвечать,
и пусть ему решать, в рай мне или в ад,
а мне безропотно склонять повинную голову,
и пусть грозен и непримирим лик его,
и безжалостный меч в руке его,
и страшна кара за грехи мои,
я не боюсь…
Он возьмет меня за руку, поцелует в лоб, словно отец. И избудется горе, утолится печаль, покинет сердце и тоска, и радость, и поселится в нем покой…
И скажет он: «Пойдем за мной, моя девочка…».
Ночь тянулась томительно долго. Чудилось скрипение половиц, стонущих под ногами несуществующих ночных посетителей, неясные тени и непонятные приглушенные звуки. Сторожу Петровичу тоже что-то мнилось. За ночь он не раз просыпался и вскакивал. Ковылял по залам, светя фонариком, потом успокаивался, плелся назад в свою каморку, недовольно бурча под нос, что «вот, мол, опять эти приведения или как их там, спать не дают», как будто его, Петровича, здесь держали для того, чтобы за ночь он мог всласть выспаться. Иногда сквозь раскрытую форточку проникал внутрь свежий ветерочек. Пролетев от стены к стене, стремился вновь на волю, а напоследок шаловливо шуршал чем-нибудь – листом вчерашней газеты, забытой на стуле в углу, тюлевой занавеской, преграждавшей путь к зарешеченному окну. Но вот занавеска, взметнувшаяся под порывами ветерка, побеждена, и ничто уже не нарушает сонный покой. И в свои права вступает владычица ночи – Тишина.
Анастасия любила слушать тишину. Раньше всегда казалось, что ее мир наполняют слишком много звуков. И теперь, когда тишина мягкими лапками гладила по лицу, все казалось простым и понятным. Такая мудрость открывалась в тишине, и мечталось, чтобы это состояние длилось бесконечно.
Ночью Анастасии часто вспоминался, словно снился отец. Живо, как будто это было вчера, а не много лет назад, мнилось, что он стоял перед ней, семнадцатилетней, на коленях, протягивал руки и, сверкая безумными очами, молил:
– Настенька! Не откажи, не откажи! Не позорь отца, не гневи мать!
«Не мать, а мачеху!» – как и тогда наяву, хотела ответить Анастасия, но скромно молчала, не смея перечить.
Избавление от этих тяжелых воспоминаний приносило утро. Сегодня – яркое, свежее, умытое росой. Его первый солнечный лучик робко проник сквозь окно, занавеску и упал на старые половицы. Желтая дорожка из солнечного тепла пересекла зал, пролилась по полу, в ней зазолотились пылинки, которым вчера удалось скрыться от швабры уборщицы тети Фроси. И Анастасии показалось, что все вокруг заулыбалось – и Миша-Мишутка в противоположном углу, и пузатый самовар на столе, застеленном пожелтевшей о времени кружевной скатертью. И ей самой стало чуть-чуть радостнее и веселее. Анастасия знала, скоро придет Он. Он всегда приходит одним из первых. А она, Анастасия, будет первой, кто его увидит.
