– Что же вас смущает в его плане, мадам? – уточнил Руднев, несколько обескураженный оказанным приёмом.
– В первую очередь, вы, Дмитрий Николаевич, – сухо отчеканила начальница пансиона.
– Простите, мадам, но я вас не понимаю. Чем вас не устраивает моё участие в расследовании?
– До вашего участия в расследовании, господин Руднев, мне нет никакого дела, – резко ответила Юлия Павловна. – Но ваше присутствие в школе абсолютно недопустимо, не говоря уже о привлечении вас к образовательному процессу.
– Почему же, мадам? – совершенно уж растерялся Дмитрий Николаевич.
– А вы не понимаете? – Опросина сердито поджала губы. – Начать хотя бы с вашей живописи, Дмитрий Николаевич!
– А что не так с моей живописью?
Начальница всплеснула руками.
– Она ужасна, сударь!
На лице Дмитрия Николаевича появилось такое ошарашенное выражение, что Белецкий, редко поддающийся веселости, едва сдержал смех и закашлялся, чтобы скрыть улыбку.
Руднев никогда не был тщеславен, но честолюбия в нем было с избытком, а потому его откровенно задела неожиданно резкая оценка его творчества, которое он пусть и не считал великим, но цену ему знал и видел вполне себе достойным, что подтверждалось не только его личным суждением, но и мнением сторонним и авторитетным.
– Это дело вкуса, мадам, – ответил он уязвленно.
– Я говорю не о вашем художественном мастерстве, господин Руднев, – внесла ясность Юлия Павловна. – Об этом я судить не готова. Но я считаю неприемлемыми сюжеты ваших картин. Они… Они возмутительно чувственны и откровенны! Возможно, такое допустимо в будуарах полусвета, но не в стенах благородного пансиона.
Руднев, успевший усмирить задетое самолюбие, попытался обратить мысли начальницы в рациональное русло.
– Мадам, какое значение для расследования имеет направление моей живописи? Поверьте, я умею рисовать яблоки, греческие амфоры и осенние пейзажи, а ничего более смелого, уверяю вас, я вашим воспитанницам на уроках рисовать не предложу.
– В этом я не сомневаюсь, сударь, но девочки могут знать, что вы рисуете не только яблоки! Они могли видеть ваши картины! Представляете, какие волнения это вызовет в их юных невинных душах? Их учитель рисования – художник, который изобразил подвиг Леди Годивы* и игрища юного Диониса.
(*Примечание. Леди Годива – англосаксонская графиня жившая в XI веке, которая, согласно легенде, проехала обнажённой по улицам города Ковентри ради того, чтобы её супруг снизил непомерные налоги для своих подданных.)
– Мадам, вы переоцениваете мою известность, – возразил Руднев. – Я не Врубель и не Брюллов. Вашим воспитанницам моё имя ничего не скажет.
– Искренне надеюсь, что так! – отчеканила Опросина. – Хотя сейчас некоторые родители бывают крайне безответственны, и их подход к формированию в детях хорошего вкуса абсолютно легкомысленен. Однако, даже если отвлечься от вашего творчества, вы всё равно наихудший кандидат в учителя, какого только можно себе представить.
– Почему?
– Вы молодой и красивый мужчина! – сурово произнесла директриса таким тоном, будто бы обвиняла Дмитрия Николаевича в непростительном пороке.
Белецкий снова предательски закашлялся, а Руднев уже и не знал, что более: злит или забавляет его ханжество Юлии Павловны.
– Приходится с этим жить! – не сдержав сарказма, ответил он.
Опросина гневно сверкнула глазами.
– Дмитрий Николаевич, вы представляете себе, что такое девочка-подросток или совсем юная девушка? Вам когда-нибудь приходилось общаться с таким существом близко? – спросила она, не подозревая, что касается темы для Руднева болезненной.
