– Ты хоть бы дверь на минуту приоткрыл, – укорил Ломаев. – Задохнемся ведь. Это у тебя от духоты мысли такие дурацкие.
На то, чтобы, хватаясь за стенки и шкафы с аппаратурой, преодолеть расстояние от стола до двери, Непрухину потребовалось полминуты. Струя холодного воздуха, не сухого, как обычно, а влажного, промозглого, потекла по ногам. Сидящий на полу Макинтош замычал и зашевелился, но не проснулся.
– Назад, Тохтамыш! – заорал вдруг Непрухин, и чей-то мокрый нос коснулся свесившейся со стола ладони Ломаева. – Брысь! Пшел вон, скотина!
Пока выгоняли лохматого Тохтамыша, нипочем не желавшего ночевать в холодном тумане, скулящего, уворачивающегося от рук и огрызающегося, домик совсем выстудило. Дрожа, захлопнули дверь и, не обращая внимания на скулеж и царапанье, набуровили еще по двадцать капель. Сглотнули без тоста и закуски.
– Суки, – невнятно, но с чувством произнес Ломаев. – Вот суки.
– Точно, – согласился Непрухин. – Дай пять. А кто суки?
– Да все… Все, кто гробит Антарктиду. Все, кто сидит и ничего… ничего, блин, сделать не может. Вот как ты и я. Тошно мне, Игорь, не могу я так… Включи радио, что ли, давай послушаем, что в мире делается…
Минут через пять стало ясно, что ничего особенного в мире не делалось. То есть ничего такого, что было бы невозможно предсказать заранее. Недолго послушали американцев и новозеландцев, затем поймали на КВ русский «Маяк». Повсюду в блоках новостей шло одно и то же: передавались новые координаты Антарктиды, сообщалось о жертвах цунами, пропавших самолетах, сбившихся с курса судах и тревожной судьбе полинезийцев, чьи острова в одночасье скакнули в южные полярные широты. Эксперты-геофизики не могли сказать ничего вразумительного, солидные религиозные конфессии реагировали лишь призывами молиться, уповая на безграничное милосердие всевышнего, а несолидные выступали с жутковато-злорадными заявлениями и пророчествами – мол, то ли еще будет, гореть вам синим пламенем, схизматики, и поделом. Совет Безопасности ООН заседал со вчерашнего дня, однако не принял пока никакой резолюции. В Москве плюс один градус, осадки, налипание мокрого снега.
– Во связь, – с блаженной улыбкой сказал Непрухин и уронил подбородок с кулака. – Ни тебе ионосферной непрух… непроходимости, ни какой другой фигни… Не, я тащусь…
– Выключи, – морщась, как от мигрени, потребовал Ломаев.
Стало тихо. Даже Тохтамыш смирился со своей участью и перестал царапать дверь снаружи.
– Антарктик! – пробубнил вдруг Шеклтон, не поднимая головы. – Фридом! Солидар… – Не договорив, он густо всхрапнул и издал носом заливистый свист.
– Ты чего, Ерема? – участливо спросил Непрухин. – Может, уложить тебя? Баиньки, а, Ерема?
Австралиец не реагировал.
– Слышь, Игорь, – неожиданно прогудел Ломаев, комкая в кулаке бороду, что служило у него явным признаком серьезной работы мысли. – Слышь, говорю! Твоя рация в нормальном вещательном дипа… диапазоне работает?
– Может. А что?
– Включай. Давай подпортим сукам праздник. Бумага, карандаш есть? Пиши.
Непрухин потянулся за карандашом и, своевременно ухватившись за стол, избежал опасного крена.
– Чего писать-то?
– Независимость объявим. Ты против?
– Я?
– Ты.
– Я – за.
– И я – за. Консенсус. Пиши документ и приложи их, сук, как следует.
– Манифест или воззвание?
– А не все равно? – прогудел Ломаев и некстати икнул. – Сам сообрази. И изобрази. Ты у нас – ик! – стилист.
