Минут через десять вялой дискуссии с Ерепеевым согласились все. Затем кто-то предложил дать слово Ломаеву.
– Это еще для чего? – долетел из угла чей-то дискант.
– А пусть скажет нам, что он сам думает обо всем этом…
Ломаев оторвал подбородок от кулака. Роденовский мыслитель сгинул – остался страдающий мигренью неандерталец.
– Здесь что, товарищеский суд? – сипло осведомился троглодит, встопорщив бороду, и нехорошо осклабился.
На него заорали – вразнобой, зато от души:
– А хоть бы и товарищеский… Мы тебе что, уже не товарищи? Брезгуешь, гад?
– Из-за тебя, урода, все, из-за тебя!
– Шутки ему!.. Кому шуточки, а всем без премии оставаться?
– Да если бы только без премии! Мелко берешь. Теперь у всех нас, считай, волчий паспорт…
– Тихо! Пусть скажет…
– Всех подставил, гнида!..
– У меня четвертая зимовка, а теперь что – весь послужной список псу под хвост? Искать работу на Большой земле? Кем? Сторожем? Кому я нужен?
– У меня, между прочим, зимовка тоже не первая…
– Да тише вы!
– Что тут «тише»?! Морду ему набить, а уж потом…
– Нет, пусть он сначала скажет…
Ломаев воздвигнулся, едва не коснувшись головой потолка, большой, набрякший, как грозовая туча, и стало ясно, что шансы набить ему морду, мягко говоря, проблематичны. Разве что он сам позволит.
– Ну и скажу! – рявкнул он так, что все разом притихли. – Скажу! Да! Спьяну! Один я виноват – моя была идея! Сам и отвечу, никого за собой не потяну! Сам! Поняли? Кто не понял, кому повторить персонально? Теперь все, я могу идти?
Одну секунду висела тишина. Разумеется, не могло быть и речи о том, чтобы вот так просто отпустить виновника под домашний арест, не пропесочив его как следует, – но много ли в том толку?
– А вот и второй именинник, – сказали у двери. – Починил уже, что ли? Э, ты чего? Ты не толкайся!
Но Игорь Непрухин не мог не толкаться – едва успев ссыпаться с лестницы, он влетал в холл пулей и был не в состоянии погасить инерцию. Да и не желал. Глаза – сумасшедшие, рот – вкривь.
– От австралийцев с Дейвиса! – выпалил он, напролом прорвавшись к Ерепееву, и перед изумленными глазами и.о. начальника птицей порхнул торопливо исписанный бумажный листок. – И еще от американцев с Амундсен-Скотта. Передают непрерывно, просят отозваться…
Зашуршала бумага. Начальственный взгляд, суровый и деловой, забегал по корявым строчкам, и на чело Ерепеева пала тень. Многие видели, как и.о. начальника Новорусской сбился, заморгал и начал читать снова. Затем бумажный лист в его руках мелко задрожал.
– Это что-то… – начал Ерепеев.
Не сыскав в русском языке подходящего эпитета к неведомому «что-то», он осекся и вхолостую задвигал губами. Глаза его расширились и округлились, как у лемура, а лицо начало багроветь.
– Разыгрываешь, паскуда? Нашел, блин, время…
– Ни боже мой! – Непрухин отшатнулся и, как мельница, замахал руками. – Все правда! Наладил связь, и первым делом – вот…
Ему не хватило дыхания, что иногда бывало, и не хватило слов, что случилось с ним впервые. Он шумно втянул воздух и сглотнул слюну, зверски дернув кадыком. Руки остались в движении, и Непрухин выделывал ими жесты, по-видимому, означающие: «Да что вы, мужики, стал бы я так шутить, я тут вообще ни при чем, я не я и кепка не моя…»
У Ерепеева, застывшего столбом с листком в руках, окончательно перекосилось лицо.
– Вслух! – потребовал из угла настырный дискант.
Строго говоря, и.о. начальника станции имел полное право не знакомить никого из подчиненных с содержанием любых радиограмм. Вспомнил ли «Е в кубе» об этом в данную минуту или нет, осталось неизвестным. Впоследствии он объяснял свое несолидное поведение крайним изумлением. Во-первых, он с хлопком закрыл рот, во-вторых, громко икнул, а в-третьих, приблизил листок к глазам, словно страдал близорукостью, и покорно и медленно начал читать вслух, выделяя каждое слово:
