– А кто, собственно, у нас входит в этот… правительствующий Сенат?
Делаю широкий жест:
– В правительственный совет, между прочим. Кто входит? Ты входишь. Я вхожу. Типунов пока не входит по болезни. А так – все входят. Шеклтон и Макинтош тоже входят, потому как они теперь одной нации с нами. Сколько нас на станции? Двадцать семь душ всего-навсего. Что мы, меж собой договориться не способны?
На том и порешили.
И чудну: толпа как-то сразу начала рассеиваться, к Непрухину отправилось человек пять всего-навсего. Никто не командовал, каждый сам нашел себе дело. Рачительный Недобитько прямо в кают-компании засел за расчет норм потребления еды и солярки. Механики вышли на бульдозерах ВПП чистить. Авиаторы технику готовят. Ерепеев со своими ребятами над картой колдует – прикидывает бросок к яхтсменам на одном-двух вездеходах. Иные вернулись к науке, а иные добровольно ломами желобы долбят для стока талой воды. Завертелось дело.
А где-то через час после этого очухался от наркоза Типунов, зеленый весь, тошнит его, смотреть жалко, но первым вопросом: какие, мол, новости? Ему и сказали, какие. Он крепкий мужик, оттого не помер сразу, только сознание потерял, а врач погнал нас из медпункта.
Шеклтон и Макинтош, между прочим, еще дрыхли после вчерашнего, только уже не у Непрухина, а в гостевом домике. Кто-то из наших помог им добраться до коек, дабы иностранные тела не загромождали ценное пространство подле передатчика и прочей непрухинской машинерии. А только какие они теперь иностранные? Свои! Свои в доску.
– Эй, соотечественники! Подъем!
Сдернул с них одеяла, распахнул двери тамбура, пустил через порог холодный воздух – зашевелились. Поднес им воды попить – замычали страдальцы и ожили. Морды помятые, в глазах муть плавает, однако вижу: воспринимать информацию уже способны.
Ну я им и выложил всю информацию.
И что бы вы думали – удивились они? Схватились за голову? Ничуть не бывало. Андрюха Макинтош буркнул «йес», а Ерема Шеклтон добавил «оф коз» – вот и вся их реакция. Поплескались под рукомойником, а через пару минут предстали уже почти в человеческом облике:
– О'кей. Что есть нам дьелат? Ми готоф.
Я так удивился, что отправил обоих в кают-компанию – пусть им там кто-нибудь дело найдет, – а сам был сильно озадачен. Вот вам и одна нация – антаркты! А на поверку выходит, что все разные. Это что же получается: и спирт на нас по-разному действует? Мы-то с Игорьком больше куражились по пьяной злобе, а они – всерьез? В полном здравии не тела, но ума?
А впрочем, почему бы нет? Их-то Австралия изменниками не объявляла. Да и какие они изменники? На свободе свихнулись? Так уж воспитаны. Тонко чувствуют разницу между страной и государством? И это тоже. Для англосакса родина по большому счету там, где говорят по-английски. Кроме того, они оба научники. Умеют мыслить немножко шире, чем всякие-прочие. Наверное, Шеклтон и трезвым готов повторить то, что бормотал вдрызг пьяным: факин политик – гоу хоум…
Если бы с нашей братией было так легко!
Если бы…»
* * *
Место под стоянку выбрали несколькими десятками миль севернее, где лед не просто вставал из воды стеной, а образовывал плавную ложбину наподобие привычных долин Днепровского или Бугского лимана. «Фестиваль», судно обеспечения, пошарил вдоль побережья эхолотом: глубина у ледяного «пляжа» колебалась в пределах четырех-девяти метров. Яхты ставили на якорь, кормой к берегу; на сушу выносили длинный конец и крепили к металлическим колам, вбиваемым во льды. «К мертвякам», – кратко сказали бы полярники; яхтсменам же еще предстояло овладевать местной терминологией.
