– Надо не забыть наполнить лампы маслом.
– Да, сделаем это сразу же, как закончим с крышей. Работы еще много.
– Поскорее бы уже все сделать…
– А я как раз этого боюсь. Закончим строить, впереди останется самое сложное. Как бы не встретить препятствия от местных…
– Да, этого и я боюсь, – признался Фабиан. – Но не больше, чем любой другой неизвестности.
– Что же касается храма, я думаю, можно пока обойтись без освещения. Свечи в люстре менять – целая история, потолки здесь вон какие высокие, да к тому же, тремя свечами, что у нас есть в запасе, храм не осветишь.
– Высоты боишься? – с мягкой улыбкой спросил Эдвин.
Фабиан махнул рукой. С крыши стало видно, как вновь поднимался ветер, качая ветви деревьев, сбрасывая с них снежную пелену.
– Что мне делать на такой высоте? Крышу починю и слезу. Да притом, с большой радостью, – сказал Фабиан.
– А как ты собрался в небеса, если высоты боишься? – рассмеялся Эдвин.
– Ничего, – с ухмылкой ответил Фабиан. – Когда-нибудь ты станешь умнее.
– Трудно меня этим обидеть, – ответил Эдвин. – Всем нам есть, куда расти. Мы еще совсем молоды. Нам нужно как-то интереснее все устроить. Сказано ведь: «радуйтесь».
– Непременно. А знаешь, что еще сказано? «Радуйтесь с радующимися и плачьте с плачущими».24
Эдвин глубоко вдохнул и так же глубоко выдохнул. День был ясный, но скоро и до них добрался холодный ветер. Работы было еще достаточно много, но, когда они увидели приближающееся скопище людей, им стало не до того.
***
Вслед за толпой стариков, женщин и детей несколько подростков то погоняли пинками, то волоком тащили худого, измученного мужчину в порванной одежде. Он с ног до головы был покрыт кровоточащими ранами. Его сломанная в предплечье рука буквально висела. Человек еле плелся, гонимый ударами злых, вредных до ужаса детей. Они толкали его, пинали и бросали камнями, забавляясь в своей слепой жестокости.
По мере приближения толпы к окружавшей храм роще поднимался и нарастал шум, от которого разлетелись сороки. Фабиану на минуту показалось, что даже деревья, сгрудившиеся вокруг них, присоединились к этому неведомому зверству. Ветви цеплялись за плечи мужчины, за людей, продирающихся через этот коридор.
Стужа усилилась. Но это был не тот январский мороз, от которого немели руки: этот будто проникал внутрь – в самое сердце.
Эдвин потянул друга за пояс, что помогло тому скатиться ниже по крыше. Если бы их заметили, смерти бы не миновать.
– Может, попробуем спуститься через ризницу? – предложил Фабиан.
– Не думаю, что это хорошая идея, – отвечал Эдвин. – Крыша под тяжестью снега может обвалиться, мы ведь ее не укрепили как следует.
– А что, если скатимся назад? Там сугробы, может и свезти.
– Оставь это, – прошептал Эдвин. – Не хочется мне прыгать с такой высоты, полагаясь на одно везение.
– Что, если это продлится до ночи? Мы ведь замерзнем до костей. А тот человек… что с ним станет…
– Лучше задубеем, чем разом отправимся на тот свет. Я к такому еще не готов, – сказал Эдвин.
– Кто знает, какая смерть милее.
– А смерть бывает милой?
– Для того несчастного быстрая смерть была бы избавлением.
– Что же делать, Господи…
Они закрыли глаза и молитвой воззвали к Богу о спасении страдальца, чтобы толпа, охваченная бесовским духом, отреклась от беззакония.
Толпа ярилась, обвинения звучали все громче. Вскоре затаившимся на крыше братьям стало понятно, что мужчину обвиняли в убийстве. Он «убил волчицу – матерь лесов». Его довели до предсмертных мук из-за того, что он убил хищницу, спасая от нее свое стадо овец. Старики, которые яростно поносили замученного, были похожи на волхвов, обезумевших от запаха крови.
