Двадцать третье февраля…
Сон отлетел, будто сдутый утренним ветром. Автандил поёжился, ощущая прохладное дыхание пространства, встал и подошёл к окну. Молодое апельсиновое солнце насквозь прожигало душу. Где-то там, на просторах Древней Индии страдали неспасённые жертвы крушения воздушного самолёта. Четвёртое апреля навсегда останется чёрной меткой в его памяти…
За окошком неспешно парил невесомый февральский снег.
Автандил остервенело помотал головой. Наваждение не истончилось. Снег по-прежнему летел вверх, гонимый прихотливыми воздушными потоками. Ни апрельских ручьёв, ни ранней зелёной травы, ни птичьего гомона… Так посмотришь на улицу – и не скажешь, что уже апрель на дворе…
Бедняга сжал голову ладонями:
– Стоп! Спокойно! Главное – понять, где ты! Где сон, а где не сон. Где явь, а где наваждение.
Он опустился на кровать, опёрся рукой о подушку – и вскрикнул от острой боли. На ладони быстро наливалась бусинка крови. Слизнув её, Автандил стал осторожно ощупывать подушку, вновь укололся, но все-таки выудил оттуда иголку со вдетой в ушко длинной белой ниткой. Ну конечно, с облегчением вспомнил пострадавший, я же сам вдел её, чтобы легче было потом искать в стогу сена… Господи! Вразуми неразумного!
Он вскочил, бросился в коридор, достал плоскогубцы, ухватил ими иголку, огляделся.
– А-а-а-ах!
Метнулся к окну и остервенело надавил иголкой о подоконник.
– Кряк! – хрустнула иголка и переломилась. Автандил схватил обломок и попробовал на зуб – углеродистая сталь, вне всяких сомнений. И на вкус, и на запах…
Логика, которой Автандил доверял более всего, подсказывала: существует лишь одна реальность. Тот, кто ощущает себя сразу в двух – несомненно, шизофреник.
Ставить себе такой диагноз – всё равно, что выступать против себя в суде. Буду сопротивляться до последнего. Думаешь, трусливо выброшу белый флаг? Фиг-на! Настоящая, кондовая реальность не выдаст! Он подошёл к окну, с опаской покосился на обломки иглы – должно же и для неё найтись рациональное объяснение – и цепко ухватился глазами за картинку утреннего города. На первый взгляд, за стеклом всё было в порядке. Двадцать третье февраля. Вчера было двадцать второе – это Автандил, вроде бы, помнил точно. Значит, сегодня должно быть двадцать третье. Эту же дату окаймлял чёрный пластмассовый квадратик на календаре. Двадцать третье февраля, как и было сказано. Правда, в какое-то мгновение ему показалось, что над городом разрастается отвратительное шарообразное здание. Но здание заколыхалось, очертания размылись и оформились в шальное, ползущее куда-то облако. Вот так и жизнь – размышлял Автандил, ожидая лифт, блуждающий между этажами, – выращиваешь её, строишь, пестуешь, но вдруг потянет ветром, иголка из подушки вылезет, вынырнет сушёный пингвин на перекрёстке и – рыдай над осколками…
Лифт раскрылся, будто шкатулка с сокровищами. Правда, из сокровищ наличествовало лишь одно – сладковатый тошнотворный запах. Опять Петя с бомжом связался, – проворчал про себя Автандил.
Петя, точнее, Пётр Алексеевич, в прошлом был преуспевающим оператором на телевидении. Потом он не вписался в очередной жизненный вираж. То ли с режиссёром не поладил, то ли канал закрыли, но запил, потерял квалификацию, подрабатывал где-то по случаю и неожиданно воспылал любовью к бомжам. Подбирал бедолагу на улице, приводил к себе, отмывал, кормил, оставлял на ночь. Когда бомж плескался в ванной, аромат расплывался через вентиляцию по всем девяти этажам. Самый густой собирался в квартире, где обитал Автандил, аккурат под Петиной. В такие часы он открывал все форточки и уходил побродить по Тверским, поразмышлять о жизни. К тому же, эти прогулки помогали не потерять квалификацию, полученную на заочном философском факультете Университета.
