Мужик не стал настаивать и, свистнув собаку, пошел через сквер к дороге.
Рюкзак пропал. Недолгие поиски результата не дали. Одно радовало – он снова в реале.
Привычка таскать телефон и ключи в карманах оказалась полезной. Хоть какое-то утешение. В украденном рюкзаке остались вещи и деньги: две пятитысячные купюры, остроумно спрятанные в грязный носок. Возможно, они обеспечат грабителям кайфовую ночь, если те, не лохи и догадаются перетрясти его несвежие шмотки.
Через полчаса Саня снова стоял возле металлической двери.
Квартира пустая и тихая проглотила парня, как библейский кит.
Согнувшись и судорожно обхватив руками колени, Саня сидел в темноте на своей икеевской койке, боясь шевельнуться и открыть глаза. Обостренные, как у ночного зверя, чувства ловили малейшие изменения вокруг: запахи, звуки, колебания воздуха… Он ждал, что летучая тварь, повадившаяся жрать его мозг, скоро слетит на карниз… но вместо этого знакомый едкий запах чистоты ударил в ноздри, и кто-то беззвучно опустился на кровать рядом, коснулся плеча.
– Ляксандр, это я, Луша.
Парень вздрогнул и обернулся на голос – на другом конце кровати темным кулем маячила баба. Рывком он достал телефон, осветил фигуру: коса аккуратно уложена вокруг головы, кофта и юбка нарядные, вроде и не ночь на дворе.
– Я тебя поджидаю. Детишков уложила. Сижу, значится, жду, когда ты придешь. А все наоборот вышло. Во как. Я к тебе пришла. Смотрю, и ты небогато живешь…
– Так это ж я у вас комнату снимаю… – не понял Саня. – Вы же сами мне ключи дали.
– Все так. Парень ты видный… Давно заприметила… услышала что в подвале живешь, дай думаю помогу, а ты мне с могилкой… Ой, запуталась я… – запричитала баба, – на Пряжку скоро меня определят к умалишенным, а ребят моих в сиротский дом отправят… Отлучаюсь я часто, бросаю их … А потом как начну рассказывать где была, урядник и дворник на меня косо смотрят. Завязывай, говорят, красненькую кушать. А я в рот не беру… Все эта тварь окаянная. Прилетит, на окно сядет и смотрит зенками своими кровяными… А вижу ее только я… А потом меня швыряет незнамо куды. Страшно мне. Тама все чужое гудит, светит. Только на кладбище и прячусь, пока не отпустит. Брожу уже почитай с год. Кресты, да склепы разглядываю. Со всеми покойниками перезнакомилась… – И баба завыла тоненько, задергала плечами.
– А я думал, она только у меня в башке поселилась…
Баба затихла и с интересом посмотрела на парня:
– Ты его видел?
– Видел… – обреченно ответил Саня.
– А другие никто не видят. Я ребят своих спрашивала… – Луша снова зашмыгала носом. – Это их дохтор разводит. Нечистая сила. В башне своей. Я ему в лабалатории подтираю-убираю. И зачем я тока приехала сюды. Это все племяшка моя. Говорит, приезжай, комнату выхлопочу тебе, поломойкой устрою в аптеку. Там-то в деревне совсем без мужика плохо с тремя то ребятишками.
– Эта, та, что на Смоленском похоронена? – спросил Саня. Пока он ничего не понимал в этой истории, но хотел разобраться с хладнокровием и логикой, которой совершенно не поддавались события последних дней.
– Она, – кивнула Луша и тут же возразила, встревожено глядя на парня. – Живая она. На ту могилу меня будто кто привел. Стою, значит, возле креста, молюсь. А тута люди подходят. Вот с такими как у тебя коробочками и щелк-щелк. Один, значит, присмотрелся и говорит. Тута какая-то Евлампия Серёдкина. Еще с 1886 года. У меня так сердце и ухнуло. Лампушка наша. Думаю как же так она ж живехонькая. А один из этих листок на крест подвесил. И ушли оба. Я вот с тех пор к могилке-то и прихожу молиться. А тута и ты…
