Так и поступили. Вычитали. Придумали благозвучный псевдоним. Произвели в поручики. Засиделись, как гениально предвидел хозяин, до утра. Потом до следующего вечера. Новоиспеченный поручик наскоро вздремнул на столе и сбегал к метро за добавкой. Потом… по счастью, вернулась от мамы строгая Наталья и разогнала пьяную компанию по лавкам. Спать.
«Ма! – слышалось отлетающему в мир грез Толику, – а этот смешной дядя в одном носке тоже писатель?», так что он вынужден был задержаться, зависнуть на границе сна и яви, чтобы подслушать столь важный для него ответ. Дождался сварливого: «А то сам не видишь!» и заснул, умиротворенный вконец.
Только умилился напоследок детской наивности. Конечно же, носков на нем было положенное количество. Просто оба пришлось натянуть на левую ногу, которая в какой-то момент затянувшегося вечера начала вдруг без видимой причины мерзнуть. Буквально коченеть. Это было необъяснимо и странно. Почему только левая? Почему не, допустим, обе? Вот и сердце, вроде, с левой стороны…
– Проблемы с сосудами, – пощупав пальцем ледяную лодыжку, диагностировал Борис. – Надо было брать три по ноль семь.
Так вот, слышать ту первую, не Бог весть какую щедрую похвалу – не от читателя, не от критика, а от собрата по цеху – Толику было не менее приятно, чем сегодняшнюю. Пожалуй, даже более. Да, более-менее…
Борис, как условились, дожидался приятеля на улице.
– Холодно, – пожаловался он, прикуривая новую сигарету от истлевшей до основания. Боря называл это «экономить бензин». – Пришел марток, поручик, надевай семеро чего?
– Чего семеро?.. одного козлят? – растерянно предположил Толик. Он и вправду не помнил, как в оригинале заканчивалась пословица.
– Воистину!
Весна, которая не так давно, казалось, вступила в свои права, теперь добровольно от них отказывалась. С неба то лило, то сыпалось. В рукава, штанины и за шиворот задувало. Под ногами хлюпало. В душе пело.
Толик, хоть из-за коньяка и теплого приема у Щукина холода пока не чувствовал, на всякий случай застегнул куртку на все пуговицы и перебинтовал шею колючим мохером.
– Я тут одно местечко знаю, – грея пальцы табачным дыханием, проговорил Борис. – Ресторанчик небольшой – милый, уютный… – И даже название сказал, но Толик ему не поверил. Ну не зарегистрировать такую торговую марку в Москве, поскользнуться ему на месте!
– Да, надо бы обмыть такое дело, – согласился Анатолий, которому нерусские деньги с непривычки жгли карман. Впрочем, в первом же обменнике неулыбчивая девица дала ему за один портрет Франклина тридцать две открытки с видами Большого театра, на редкость однообразными, которые карман уже не столько жгли, сколько распирали.
– А ты заметил, какая у Щукина рука волосатая? – на ходу спросил Толик.
– Ты в смысле блата? – уточнил Борис. – Лохматая, иначе говоря, лапа?
– Да нет, я в смысле гормонов. У него же руки как у хоббита ноги. Что, правда, не заметил?
– А-а, волосатая… – пренебрежительно повторил Оболенский. – Это что! А вот ты, например, обратил внимание, сколько их у него?
– Чего, рук?
– Да, да, верхних конечностей.
– То есть? – насторожился Толик. – Одна точно на месте. Вторая, вроде, тоже не протез.
– Одна, вторая… А шесть не хочешь? – огорошил вопросом Борис и оживленно заговорил: – Я ведь тоже, если честно, не сразу заметил. Только когда он в сейф за коньяком полез, спиной к столу повернулся, а на столе-то рюмки стояли. Ну, он одну возьми да и зацепи по нечаянности полой пиджака. Рюмка набок-и покатилась, но только докатилась до края, как из-под полы лапа волосатая высунулась, правда мелкая какая-то, рудиментарная, наверное, и – хвать! Тут он, Василий, отчества не помнящий, обернулся посмотреть, не заметил ли кто. В одной руке у него бутылка, в другой мой гонорар, а рюмка-то, получается, за спиной – в третьей? Он ее, конечно, сразу выронил, не пожалел богемского стекла, но смутился весь, лицом опомидорел – в общем, стал Божий Василек краснее мака. Смотрит в глаза – жалобно так, будто просит: «Боренька, не выдавай, а!»
