«Подарю я тебя весточкой, дуболом», – подумал Шумский, переступая порог кабинета графа.
Аракчеев сидел за письменным столом, на котором кипами лежали бумаги, но перед ним не было ни одной, а лежало развернутое Евангелие.
Здесь, у стола, Шумскому пришло на ум нечто, о чем он, идя, не подумал: «Здороваться ли с графом обычным образом или нет?»
Когда-то он прикладывался к обшлагу рукава в качестве сына. Теперь, чужой человек, обязан ли он облобызать сукно мундира этого всячески ненавистного ему человека? И вдруг коварная мысль мелькнула в голове его: чем вежливее и нежнее начнется это свидание, тем крепче, неожиданнее и чувствительнее будут те удары, которые он нанесет в сердце этого человека.
А человек этот настолько сух, бездушен, настолько деревянен, что нужны сильные нравственные тумаки, чтобы его пробрать и встряхнуть. Шумский, внутренне смеясь, наклонился, Аракчеев поднял руку и молодой человек приложился губами к обшлагу.
– Вон, – выговорил Аракчеев, мотнув головой на стул с другой стороны стола.
Шумский сел и устремил взор на графа. Тот сидел, опустив на книгу свои глаза с галчьими веками. Толстые губы его топырились, как показалось Шумскому, особенно пошло. Мясистый, как бы опухший, нос, слегка вздернутый вверх, тоже казался ему на этот раз особенно уродливым. Короткие и курчавые, как у негра, волосы, жесткие и блестящие, положительно не шли к аляповатому лицу.
Все эти завитки и колечки с легкой проседью казались париком, в шутку сделанным из мерлушки и вдобавок приготовленным для иного, более красивого, лица.
«Стриженая кухарка Агафья в генеральском мундире!» – подумал Шумский, вдруг снова озлобляясь.
– У матери был? – в нос мыкнул Аракчеев, не разжимая губ.
– У Настасьи Федоровны? – как бы поправляя, вымолвил Шумский и прибавил: – Был-с.
Аракчеев двинул не спеша галчьими веками и тускло-стеклянные глаза, как у куклы, уперлись в молодого человека.
– Это что же такое? – выговорил он мерно.
Шумский молчал, приняв наивно-равнодушный вид.
– Что же это такое, спрашиваю я вас, сударь мой.
– Как-с-будто? – заискивающе произнес Шумский.
– Так-с! – отозвался, передразнивая, Аракчеев и вторя тем же тоном.
Наступило молчание, и тишина, нарушаемая лишь сопеньем графа, длилась долго.
Тут два человека вдруг захотели друг друга переупрямить. Один ждал ответа на вопрос, а другой не хотел отвечать, а хотел, чтобы ему еще раз предложили этот важный вопрос, но яснее и определеннее.
– Мало, мало. Да, мало тебя драли, – выговорил наконец один из двух, не подымая глаз. – Теперь поздно. И если драть нельзя, то надо будет выискать что-либо прямо соответствующее. По какому случаю и с какого черта? Что приключилось, чтобы осмелиться свою родительницу дерзновенно вдруг называть Настасьей Федоровной?
– Вот за этим, собственно, я и приехал, чтобы вам объяснить все… – ответил Шумский умышленно небрежно. – Подробно объяснять не стоит. Достаточно сказать лишь несколько слов, по которым вы уразумеете все. Я называю вашу сожительницу не матушкой, а…
Аракчеев быстро вскинул глаза на Шумского, и тот невольно запнулся под ярко сверкнувшим взглядом. Это была уж не кукла, а зверь!
– Я называю ее Настасьей Федоровной по той причине, – продолжал он тверже, – что она мне не мать.
– Ты что же это… Допьянствовал до умоисступленья, до потери разума, до синеньких чертиков?! – хрипливо вымолвил Аракчеев от приступа гнева, сдавившего горло.
