Архиепископ Михаил (Мудьюгин) (1912–2000): музыкант, полиглот, инженер и богослов - страница 8

По началу дела пошли более или менее нормально. Удалось найти жилье и получить паспорт с местной пропиской, а преподавание в школе обещало хотя и бедное, но стабильное существование, ибо Михаил Николаевич взялся преподавать помимо немецкого языка, также химию и биологию в школе и на рабфаке, а заодно и инспектировать соседние школы по части преподавания там немецкого языка. Однако скудное питание и тяжелый климат начали сказываться на здоровье Дагмары, которая начала болеть. Работу на Урале она так и не нашла. Положение четы Мудьюгиных заметно ухудшилось со сменой руководства школы – пришел новый директор, который начал оказывать на педагогический коллектив сильное психологическое и идеологическое давление. Владыка вспоминал, как «однажды Николай Иванович, рассказывая о своем революционном прошлом, засучив рукав и потрясая воображаемым пистолетом, воскликнул: „Вот этой самой рукой я убрал не меньше десятка контрреволюционной сволочи!“».

Кончилось все тем, что весной 1934 года, в конце учебного года, директор предъявил коллективу новый школьный устав. «Там был пункт о том, что каждый преподаватель обязан включать в свой предмет элементы антирелигиозной пропаганды. У меня ноги похолодели, и я почувствовал, что дальше оставаться в школе не могу», – рассказывал владыка. Начало 1930-х годов ознаменовалось новым усилением антирелигиозной борьбы, руководство которой сосредоточилось в руках Емельяна Ярославского. Уволиться добром не удалось: в ответ на заявление Михаила Мудьюгина о том, что его «религиозные убеждения делают невозможным успешную деятельность по избранной профессии – советского педагога», директор и чиновники Районного отделения народного образования заявили, что не хотят терять хорошего преподавателя, а чтобы Михаил Николевич не начал вести религиозную пропаганду на уроках, ему придется преподавать под присмотром. «Перспектива „работать под наблюдением“ не могла привести ни к чему, кроме как к привлечению к судебной ответственности в результате какой-либо придирки или ложного доноса, поэтому мы с Дагмарой решили бежать немедля». Пожив пару недель в Ленинграде, скрываясь от возможного ареста, чета Мудьюгиных поселилась временно в селе Пудость под Ленинградом, а осенью от одного из родственников им досталась комната в Стрельне. Вероятно, вспоминая материальные и духовные условия жизни в Губахе, владыка задумался над парадоксом, ставшим призывом к пастырской деятельности: «Много говорят о предоставлении людям достойных условий существования. А не следует ли в первую очередь позаботиться о том, чтобы сами люди были достойны существования?».

Жизнь снова стала налаживаться. По протекции знакомого Михаил Николаевич поступил на работу в секцию Промпроектирования Индустриального института (так в те годы назывался Политехнический институт) в качестве чертежника-конструктора, что в наилучшей степени сочеталось с возобновленным получением высшего технического образования. Даже прохождение медкомиссии по призыву в армию обнадеживало. После получения заключения об ограниченной годности в связи с близорукостью, дальтонизмом и плоскостопием Михаил Николаевич предстал перед военной комиссией, разговор с которой он впоследствии пересказывал своим собеседникам в разных интерпретациях. Вот как он оказался записан в «Воспоминаниях»: «…После нескольких формальных вопросов, удостоверяющих мою личность, полковник сказал: „Вот, товарищ Мудьюгин, мы получили на вас самые хорошие характеристики: в бытность вашу на производстве вы проявили себя как ударник-стахановец; на преподавательской работе вы участвовали в общественной жизни и проявили себя как хороший советский педагог. Но вот одно вызывает у нас некоторое недоумение: из Кизеловского военкомата, где вы проходили допризывную подготовку, нам сообщают, что вы религиозный фанатик“. На это я возразил, что я просто верующий человек, но никакого фанатизма во мне нет. Когда полковник попросил меня пояснить, что я понимаю под фанатизмом, я сказал, что фанатизм – нетерпимость к чужим мнениям, с которыми я не согласен. Что касается меня, то я с уважением отношусь к мнениям и убеждениям, хотя бы они совсем не совпадали с моими, и потому не считаю себя фанатиком. „Во что же вы верите?“ – дальше спросил полковник. После этих слов я встал и отвечал словами „Символа веры“: „Верую во Единого Бога Отца Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым“. Дойдя примерно до половины текста Символа, я спросил: „Продолжать ли дальше? Там еще большой текст“, на что полковник ответил: „Довольно, довольно. Вы свободны“. Я вышел и после длительного ожидания получил из рук посыльного военный билет, в котором значилось, что я подлежу призыву в случае объявления войны и при том в качестве рядового „необученного“». Правда, в 1939 году после медицинского переосвидетельствования Михаил Николаевич неожиданно для себя был произведен в старшего лейтенанта интендантской службы.