– Ну что ж, пусть!
По голосу мы догадывались, что Петр Арианович улыбается.
Кустарник был очень высок, почти в рост человека. На упругих плетях его уже появились листочки. Мы двигались как бы в сплошном зеленом, нежнейших оттенков тумане. А наверху, в просветах, синело небо.
Весело было перекликаться друг с другом, перебегать по хлипким жердочкам через ручьи или, остановившись, в молчании наблюдать за хлопотливой беготней всякой водяной мошкары. Немолчно свистели птицы вокруг. Иногда подавали голос лягушки – не совсем уверенно еще, сипловатым баском.
Солнце начало сильно припекать, когда Петр Арианович остановился. Я подбежал к нему. Раздвинув руками заросли, он смотрел на группу построек, черневших вдали.
– Петр Арианович! Человеческое поселение! – сказали мы с удивлением. (К полудню мы совсем уже поверили в то, что находимся в необитаемой стране.)
Петр Арианович молчал.
Избы были странные: они стояли посреди болота на сваях!
Часть деревеньки была затоплена. Ребятишки, игравшие на пригорке, с воробьиным гомоном разбежались при виде нас во все стороны. Потом, когда мы устроились на привал, к нам подплыла лодка. В ней стоял во весь рост высокий худой старик с шестом в руках.
Он был какой-то весь пегий от заплат. Еще на середине реки старик начал улыбаться и стащил с головы замасленный картуз.
Это был знакомый Петра Ариановича, дед Лизы.
Взрослые мужчины в Мокром Логе занимались обычным для весьегонских крестьян отхожим промыслом – гоняли плоты – и сейчас отсутствовали в деревне. Один старик сидел дома.
– Я и дома при деле нахожуся, – сказал он, открывая в улыбке беззубый рот. – Мы птичкой кормимся.
– Охотники? – спросил Андрей с уважением.
– Нет. На продажу разводим.
Он проводил нас к своей избе на сваях, поднялся по шаткой лесенке и распахнул дверь. Мы заглянули туда. Шум внутри стоял такой, будто одновременно работало несколько прялок. То были канарейки, множество канареек. Прижившиеся на чужбине переселенцы из жарких стран суетливо прыгали в своих клетках, наполняя тесное помещение оглушительным свистом и щебетом.
– Мы из Медыни, калужские, – пояснил дед, осторожно притворяя дверь. – У нас каждая волость имеет свое предназначение. Из Хотисина идут по всей России бутоломы, иначе – камнерои, из Дворцов – столяры, из Желохова – печники, маляры, штукатуры. Наша Медынская волость занимается канарейками…
– Сами их продаете?
– Зачем сами? Скупщики скупают, потом развозят птичек по всей России.
– Кто же у вас, у калужских, землей занимается? – спросил Петр Арианович прищурясь.
– Землей? – удивился дед. – А откуда ей быть, земле-то? У нас, слышь ты, одних графьев да князей, почитай, десятка полтора или два. Им-то кормиться надоть?
– А Лиза говорила – была у вас земля.
– Ну, это когда была!.. Была, да сплыла. Вода теперь на нашем поле, заливные луга.
– Чьи?
– Княгини Юсуповой, графини Сумароковой-Эльстон!..
Дед произнес двойной титул своей обидчицы чуть не с гордостью, будто ему приятнее было, что землю оттягала не простая помещица, а сиятельная.
– Мельницу она воздвигла на речушке, – словоохотливо продолжал он, – и плотину к ней. Вот и затопила вода землицу. Пошли мы к княгине, в ноги упали. Смеется: «Не виновата – паводок, вода!» С тем и ушли.
– Судились с ней?
– Что ж судиться-то? К ней губернатор чай приезжает пить…
– Ну и как же?
– А так же. Безземельные остались мужики. Одно название – мужик. Таких у нас дразнят бобылями. Бобыль – стало быть, ненастоящий человек, одинокий, без земли, все одно что холостой…
